Нам разрешили подождать в маленьком закулисном салоне, там даже стоял холодильник, содержимое которого меня очень интересовало, но я из вежливости туда не сунулся. Мануэль был намного более взволнован, чем я, и говорил, что госпожа Штейн опознает меня либо по виду, либо, самое позднее, по имени, когда я назовусь ей. И что она вряд ли обидится за наш обман, ведь я у нее точно на хорошем счету, иначе она не стала бы впутывать меня, хоть и косвенно, в свои благотворительные акции.

Мускулистая молодая женщина с короткими бело-голубыми – или как минимум покрашенными в бело-голубой цвет – волосами, вошедшая к нам, изо всех сил старалась казаться радушной, для чего ей пришлось окутать себя дымом половины сигареты, выпустив его с одной затяжки. Это же помогало скрывать следы репетиций – репетиций или жизни – или того и другого вместе.

– Что я могу для тебя сделать, молодой человек? – обратилась она к Мануэлю, беспокойно протянув ему руку, свободную от сигареты.

В ожидании ответа она поприветствовала и меня, при этом нельзя было утверждать, что мой вид произвел на нее сильное впечатление.

– Госпожа Штейн, меня зовут Мануэль, а это мой… мой дядя Герольд. Герольд Плассек. Журналист. Из «Нового времени».

– Ага, – сказала она, и сказала это так, словно уже где-то однажды слышала или читала это имя, но не помнит где.

То есть нам выпал, так сказать, самый тяжелый случай, потому что женщина явно не знала, что ей со мной делать, а я, в принципе, тоже не очень-то знал, что мне делать с ней, хотя по своему типу она была мне симпатична и с ней можно было бы пощебетать за пивом-другим, судя по ее виду.

На месте Мануэля я бы сразу понял, что тут нечего делать, а в качестве алиби пролепетал бы мои пять вопросов, старательно записал бы ответы на них и снова слинял отсюда. Но он в этом отношении уродился больше в Алису, поскольку сказал:

– Госпожа Штейн, настоящая причина нашего присутствия здесь та, что мы хотим знать, верно ли то, что вы являетесь тем самым человеком, который анонимно сделал несколько благотворительных взносов. Мы хотим это знать действительно лишь для себя самих, мы никому об этом не расскажем, честное слово.

Лицо Альмы Кордулы Штейн омрачилось, что было совсем не к лицу этому самому по себе мрачному лицу, на мой взгляд. Если тебе уже случалось видеть людей на пороге приступа ярости, ты уже мог живо представить себе, что этого приступа в данном случае долго ждать не придется. Ее взгляд в бешенстве метался от Мануэля ко мне и назад, пока она все-таки не выбрала меня – видимо, потому, что я из нас двоих был однозначно совершеннолетний.

– С чего вы это взяли? Кто вам это сказал? Ведь я эту женщину… эту журналистку специально просила, чтобы все осталось в тайне. Я работаю в искусстве, и я лицо публичное. То, что я жертвую частным порядком, никого не должно касаться.

– Извините, мы действительно не хотели вас прогневить, мы только хотели знать, почему вы пожертвовали так много денег, – сказал Мануэль, и его жалобный голос вовсе не был результатом высокого актерского искусства, а искренне извлекал слова прямо из чистого сердца, а горло выбулькивало эти слова наружу. Лицо его при этом залилось краской, он готов был провалиться от стыда сквозь паркет и землю. При этом он переминался с ноги на ногу и дергался, как маленький мальчик, которому срочно надо в туалет. Мне стало так жалко его, что я непроизвольно обнял его за плечи, и эта хореография настроила Альму Кордулу Штейн на чуть более примирительный лад.

– Нет-нет, я на вас вообще не сержусь, – мягко сказала она.

Это было, по моему мнению, хорошее ключевое слово, но Мануэль, этот воин, явно почуял шанс и пустил в дело весь свой детский шарм.

– Может, вы все-таки могли бы открыть нам, почему пожертвовали столько денег, мы правда оставим это при себе, никто не узнает, честное слово.

Она долго разглядывала мальчика, а потом заглянула и мне в глаза – глубоко, что отнюдь не было мне неприятно. Кончилось тем, что она предложила нам сесть. И потом рассказала.

Еще маленькой девочкой она мечтала о том, чтобы стать знаменитой танцовщицей. Или об этом мечтали ее родители, а она в конце концов воплотила их мечту в реальность. Ради этого, увы, ей пришлось пожертвовать своим детством и юностью. В возрасте двадцати восьми лет она действительно завоевала все важные европейские сцены – и внезапно оказалась без цели, которой не было ни перед глазами, ни на достижимом расстоянии, да и на горизонте ее не маячило. Отныне у нее все пошло под откос: ссора и разрыв с родителями и друзьями, внутренняя пустота, изоляция, депрессии, таблетки, алкоголь, все по полной программе. Тут Мануэль бросил в мою сторону укоризненный взгляд, но я мог бы сказать ему в свое оправдание, что мне никогда не требовались наркотики для того, чтобы употреблять алкоголь. Кроме того, я никогда не падал так низко, поскольку начинал падение не с такой уж большой высоты, в этом практически и состояло мое преимущество перед госпожой Штейн.

Три года спустя в Вене она окончательно докатилась до дна, и если раньше она гастролировала с одной балетной сцены на другую, то теперь ее турне составляли переходы от одного наркологического отделения к другому – и потом снова на улицу, где, естественно, никто не уделял ей никакого внимания, потому что там каждый занят собственным падением.

В одну промозглую февральскую ночь в городском парке один бездомный, уснувший около нее, умер от переохлаждения. Это практически спасло ей жизнь, потому что какой-то милосердный самаритянин забрал ее оттуда и привел в ночлежку во Флоридсдорфе. Там она стала в некоторой степени свидетельницей собственного возрождения, потому что постепенно узнавала, что творит человечность, а именно: те, кто что-то имел, отдавали это тем, кто был этого лишен, будь то жилье, забота, тепло или внимание.

Еще через три года, в которые она среди прочего сама работала санитаркой, она почувствовала себя опять достаточно сильной и мужественной, чтобы вернуться на балетную сцену, где все так называемые прежние друзья повели себя так, будто она никогда никуда и не уходила. Никто не хотел вникать в то, что она пережила за эти шесть лет сценического воздержания.

Уже своими первыми хореографическими работами для скорее маленькой театрально-балетной сцены ей удалось привлечь к себе внимание, а потом – на одном фестивале современного танца в Марселе – удалось совершить международный прорыв во второй раз. В последние годы она едва успевала, так сказать, перебегать от одного успеха к другому и при этом клялась себе, и нам, и всему миру никогда больше не терять вновь завоеванную позицию. Видя, как судорожно она при этих словах сжимала сигарету, можно было только пожелать ей всего хорошего.

Так или иначе, когда в сентябре она после долгого перерыва снова оказалась в Вене и листала какую-то газету – то был явно «День за днем», – она наткнулась на заметку о безбожно переполненной ночлежке для бездомных во Флоридсдорфе, которой сократили финансирование. Она вырезала эту заметку, отделила от своих сбережений десять тысяч евро, купила конверт, вложила в него деньги и вырезку из газеты и отправила – не указав обратного адреса – Эгону Зайльштеттеру, управляющему ночлежкой, который все равно вскоре разгадал ее хитрость, поскольку они уже знали друг друга.