– Нет! Рано! Она им понадобится, чтобы не растаяли под дождем, но еще рано! Сперва мои уши, потом мои глаза, мой нос, но его – разделить напополам! И мое сердце! Половину сердца в конце!

– Что?! – ахнул Генрих и сжал ее руку в своей. – О чем ты говоришь?

– Каждому по одному, – прохрипела она, а дети уже добрались до ее бедер, – каждому по уху, чтобы слышали твои приказы, а я в аду услышала, как вопят Гроссбарты. Каждому по глазу, чтоб выслеживали добычу, а я увидела, как умрут Гроссбарты. По полноса, чтоб их унюхали и вдохнули последний вздох Гроссбартов. Полсердца, чтоб жили вопреки любым ранам! Мой язык…

Но в этот момент ее речь перешла в пронзительный крик, когда дети принялись пожирать ту ее часть, которая недавно произвела их на свет.

– Твой язык? – повторил Генрих себе под нос, но ведьма прекратила кричать и снова принялась отдавать приказы.

– Мой язык, – пробулькала она, а кровь уже текла по нему, – мой язык. Язык.

– Разрезать пополам, чтоб каждый мог говорить! Да?

Николетта то ли рассмеялась, то ли застонала; хрипы и бульканье уже не позволяли отличить одно от другого.

– Нет. Мой язык. Ты съешь. Иначе. Они съедят. Тебя. Заживо.

Дети распластались по ее груди и животу, и все их пасти жадно жевали плоть. Генрих неуверенно положил щипцы и шкуру на кресло и вытащил кинжал. Сперва он отрезал карге уши, замарав руки. Но, когда протянул их детям, у его пальцев щелкнули зубы на костистом лице. Однако тут его осенило и, подобравшись сбоку, Генрих прижал окровавленный ошметок к голове твари. Глинистая кожа подалась, и ухо приросло намертво, а Генрих поспешил дать второе ухо брату.

Они уже почти добрались до ободранной прежде грудины, и Генрих всадил в тело кинжал, чтобы забрать ее сердце прежде детей. Кишки исчезали в их многочисленных пастях, а Генрих обошел лезвием ключицу, и дикая смесь лихорадочного возбуждения и замешательства лишили его действия присущего им чувства ужаса. Погрузив палец в мышечную ткань, он вырезал сердце как раз в тот момент, когда мелкие зубы впились ему запястье. Генрих отвесил твари оплеуху, чтоб стряхнуть с себя, и оставил отпечаток ладони на открытом, но мягком черепе.

Выронив сердце, он отрезал маленький нос ведьмы, извлек глаза, за которыми потянулись крепившие их нити. Дети уже почти добрались до ее горла, и хруст костей заставил Генриха взглянуть на нижнюю часть ее тела. Ничего не осталось, даже пятнышка костного мозга, а руки младенцев теперь казались более твердыми, оформленными. Он чуть не раздавил первый глаз, укладывая его на место, и глиняная глазница сомкнулась вокруг его пальцев. Желтый глаз расширился и взглянул на него, когда Генрих давал второй близнецу, и жуткий ребенок вытянул вперед ладонь, украшенную оскаленной пастью.

С носом было сложнее, но, порезав пальцы и убрав ошметки кожи, он сумел разделить его вдоль перегородки, чтобы с каждой стороны было по ноздре. Их он быстро прилепил на лица, пока младенцы двигались вниз по рукам матери. Генрих рассек сердце и подобрался к первому ребенку, недоумевая, куда его приложить среди множества жадных пастей. Зайдя сзади, он увидел небольшое свободное пространство меж двух внушительных наборов зубов, под которыми у него на глазах из съеденных костей формировались крепкие, быстрые челюсти. Когда Генрих протянул руку к спине твари, глина разошлась, так что открылось небольшое углубление, в которое он и бросил кровавый кусок мяса. Спина снова сомкнулась у него на запястье, но крестьянин выдернул кулак, и увидел, что сердце уже билось и кровоточило в своей новой обители.

На втором младенце свободного места не нашлось, потому что вся его спина представляла собой рычащие, щелкающие зубами пасти с глинистыми языками. В отчаянии Генрих зашел с другой стороны, когда последний палец ведьмы исчез в пасти на лице младенца. Сердце он прижал к животу твари, поскольку пасти на груди не давали надежды уложить его выше. Вторая половинка тоже начала биться, и два рта поменьше скрылись под кожей, перебрались на другое место, чтобы стать пастью, защищающей сердце в животе. Генрих отодвинулся от младенцев, с облегчением подумав, что все наконец сделал.

Младенцы покончили с руками и разом устремились к голове, когда Генрих понял, что забыл кое-что. Ударом ноги он отбросил голову в сторону, затем подхватил с пола и раскрыл ей рот. Дети уже ползли к его ногам, щелкая сотнями зубов, предвкушавших следующую порцию мяса. Генрих вырезал язык и выронил окровавленную голову как раз в тот миг, когда пасти добрались до его стоп.

От многоголосого рычания, которое испустили младенцы, когда стали драться за голову, у Генриха закружилась голова. Он выронил кинжал и схватил щипцы; отступил к двери, когда череп ведьмы раскололся, и впился зубами в ее язык. Тот принялся извиваться у него во рту, точно живой. Крестьянин закашлялся, и язык вывернулся у него из пальцев. Присев, чтобы подобрать его, Генрих увидел, как два чудовища встали на ноги и пошли вперед, обратив к нему десятки ухмыляющихся пастей. Крестьянин отпрыгнул, но зацепился за приступку и упал в шугу на дворе.

Он вскочил и попятился, продолжая жевать непослушный язык, плоть которого пыталась ползти вон из гортани, даже когда он ее сглатывал. Дети последовали за ним на свет утра. Оба уже выросли настолько, что доходили ему до пояса. Один из близнецов приметил трупик крысы и подхватил его, другой продолжал наступать на Генриха, который затолкал в рот остатки языка и чуть не задохнулся, пытаясь его проглотить. Жуткий ребенок прыгнул. Генрих, сглотнув, упал на спину, вскинул руки и заорал:

– Стойте!

К его изумлению, близнецы остановились. Тот, что приземлился ему на грудь, не стал рвать и жевать, только невинно смотрел на Генриха единственным глазом. Другой на четвереньках подбежал к брату и ткнулся мягким черепом в подбородок Генриху.

Крестьянин неуверенно поднялся на ноги, сбросив на землю сидевшего на груди ребенка. Все его пасти одновременно открылись и принялись хором всхлипывать, а глаз наполнился слезами. Генрих увидел у него на щеке отпечаток своей ладони, и его охватила жалость; он сразу понял, что этот – Бреннен, а второй – Магнус. Подобрав щипцы, он поднял из грязи блестящую шкуру и предложил ее близнецам. Оба мгновенно бросились на нее и принялись тянуть каждый на себя.

Шкура разорвалась пополам, и тогда Генрих увидел их последнюю трансформацию. От обоих повалил пар, когда шкура словно ожила и охватила их тела, так что мальчики принялись кататься по снегу, а из всех их глоток вырвался мучительный вой. Генрих заметил, что на лице Магнуса возникли еще два крошечных черных глаза от мертвой крысы; впрочем, на лице мальчика они стали заметно больше. Один расположился в оставшейся глазнице, другой на том месте, где должна была бы оказаться вторая ноздря. Странная шкура растянулась по глиняной плоти, бессчетные язычки порозовели и покрылись влагой, роняя на землю слюну и пену. Руки и ноги вытянулись, изогнулись, пухлые ручки стали когтистыми лапами, колени прогнулись в обратную сторону, стопы удлинились.

Мальчики продолжали выть, даже когда перестали дымиться и извиваться. Генрих встал между ними на колени и начал поглаживать их меховые шубы. В отличие от тех, кто носил эту шкуру в прежние дни, близнецы окончательно не утратили человеческий облик, но и принять их за людей было затруднительно.