– Ничего, кроме отцовской любви к своим убиенным детям.

Глаза Генриха наполнились влагой, и он потянулся за ножом, чтобы отрезать ее гнусный язык.

– Я хочу, чтобы ты вновь стал отцом, Генрих, – прошептала карга, поглаживая свой раздутый живот, который пульсировал в ответ на прикосновение. – Моим деткам понадобится опекун, пока они не подрастут, и проводник, который приведет их к Гроссбартам.

– Нести малышей по зимним дорогам? Я никогда не причиню страданий ребенку, ведьма, даже чтобы погубить этих братьев!

Генрих повидал достаточно ужасов, чтобы чувствовать себя вправе принять без сожалений собственное вечное проклятье, но кишки у него в брюхе сжались от гортанного смеха Николетты.

– Тебе не придется их нести, – хихикала ведьма. – Но когда сам упадешь, они тебя понесут. О да. И охотиться будут для тебя, и все прочее делать, что положено послушным детям.

– В этом я сомневаюсь. Новорожденные ведь только плачут.

– Сомневаешься? Он сомневается! Твои сомнения мы развеем, о, почтенный репораститель, – ухохатывалась Николетта, так что по ее огромному животу ходили волны. – Я вас обоих освобожу, только дай слово!

– Даю, – бросил Генрих, глядя в огонь. – Помоги мне отомстить и забирай все, что у меня есть, все, что эти братья еще не отняли.

Бутылочка свалилась на пол и разбилась, и блоха прыгнула на Генриха. Ее тельце, раздувшееся даже от ослабленного демона, попросту лопнуло, коснувшись плеча крестьянина, и отвратительный золотистый дымок ударил ему в ноздри. Генрих закашлялся, его чуть не стошнило. Все внутри горело, словно раскаленную добела проволоку кто-то просунул через нос ему в глотку. Из ноздрей полился черный гной, а когда обожженные кишки наконец чуть успокоились, Генрих увидел, что Николетта упала со своего кресла, а ее огромный живот колышется.

– Беги в лес, – выдохнула ведьма, – найди то, что они закопали. Без нее не возвращайся, но не смей ее касаться, иначе такое зло свершится, о каком даже я не знаю. Щипцы! – взвыла старуха, повалив рукой железные орудия, стоявшие около очага, выгнула спину, и у нее между ног хлынула темная жидкость.

Схватив щипцы и выскочив вон из хижины, Генрих на миг замер в снегу, хватая ртом воздух. Он устремился в лес и даже не заметил, что лихорадочный пот, который градом катился по его телу, не замерзает, но шипит, касаясь земли; не осознал, что видит в темном ночном лесу лучше, чем когда-либо видел в солнечных полях своей родины. Волнами накатывала боль в боках, но крестьянин целеустремленно бежал вдоль ручья. Он почти чуял их зловоние, почти видел их припорошенные снегом следы.

В какой-то момент он свернул прочь от ручья: зловоние скисшего молока, запах ведовства становился сильнее. Вскоре Генрих прорвался через кусты и очутился на небольшой поляне. В ее центре виднелся холмик потревоженной земли, на которую не падал снег, хотя вокруг лежали сугробы по колено крестьянину. Разворошив промерзшую землю щипцами, он различил какой-то отблеск – ранняя заря пробилась через обледеневшие ветви. Удерживая шкуру щипцами, Генрих пустился в обратный путь по лесу и лишь теперь подивился своим обострившимся чувствам, невозможной природе событий последних дней.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда он возвратился к домику ведьмы, над которым вилась лишь тоненькая струйка дыма. Перешагнув через мертвую крысу у порога, крестьянин вошел внутрь и позвал ведьму. Та с трудом подняла руку с пола, на груди у нее скорчились два темных комочка.

Приблизившись к лежавшей навзничь женщине, Генрих, несмотря на свое безумие, не смог сдержать тошноту. Избавившись от нескольких жалких кусков репы, которая еще болталась у него в желудке, он снова взглянул на чудовищных тварей. Оба были коричневые, скользкие, раза в два больше обычных младенцев. Они не сосали, а жевали дряблые груди матери, и на мокром полу кровь смешивалась с молоком.

Генрих выхватил полено из кучи у очага, но прежде чем успел замахнуться, ведьма заревела на него:

– Не тронь их! Я то же сделала с их братьями и сестрами, – не тронь!

Несмотря на отвращение, Генриха разобрало любопытство, и он бросил полено в огонь. Превозмогая боль, карга продолжила наставлять его:

– Дай им мешок, что висит у тебя над головой, это отвлечет их от меня ненадолго. Ненадолго!

Потрясенный, Генрих снял мешок, и ведьма закричала:

– Разрывай! Рассыпь их по полу!

Следуя приказу, он открыл мешок и высыпал его содержимое. Сотни, если не тысячи крошечных зубов разлетелись по скользким камням, и оба новорожденных оторвались от еды. Они сползли с матери и принялись кататься в зубах. На глазах Генриха маленькие белые клыки начали тонуть в их коже, так что образовались новые зубастые рты на груди, спинах, руках и ногах жутких младенцев.

– Иди по дороге через горы, – прохрипела ведьма, по груди которой ползли струйки молока, крови и обрывки кожи. – Но не иди за ними в город, ибо люди тебя сожгут заживо. Даже от самой захудалой деревеньки держись подальше, оставайся в глуши и двигайся на юго-восток, мимо человеческого жилья, в пустыню. За теми развалинами, которые люди зовут святыми, где глупцы сражаются за камни и прах до конца времен, всегда на юг! Там настигнешь их – в пустыне мертвых царей!

– А они… – промямлил Генрих и сглотнул, увидев, что лица младенцев представляли собой темно-коричневые черепа с темными провалами вместо глаз. – Что они такое?

– Гомункулы[27] – на зависть всем прочим! Мое собственное дополнение к древнему рецепту, – пробормотала ведьма и указала на перевязанную стопку пергаментных страниц, в которых неграмотный крестьянин даже не узнал рукописи. – Дар одного путника, что приходил сюда давным-давно. Одного зовут Магнус, другого – Бреннен! Спеши, они ко мне возвращаются!

Похожие на младенцев чудовища вправду подползли к ее ногам, и многочисленные пасти принялись отрывать кусочки мяса и кожи, так что вскоре лужа крови коснулась ног стоявшего на коленях у головы ведьмы Генриха. Карга взвыла и задрожала, так что он отвел глаза; руками впилась ему в лицо, а ее хриплый голос то и дело прерывался, когда она продолжила:

– Они будут хорошо тебе служить, если сделаешь, как я скажу, но торопись. – Глаза старухи бешено вращались, лицо то и дело искажали гримасы боли, так что слова давались с трудом: – О, любовь моя, мой углежог, мой Магнус! Все было ради тебя, ты был мне первым и самым чистым, навеки, все это ради тебя, я все вынесу! Они заплатят за твое убийство, снова и снова заплатят!

Генрих поднял щипцы, предлагая шкуру, надеясь, что это замедлит их пиршество, но карга снова взвыла: