– Конечно. Я к твоим услугам.

Я начал накладывать ему на лицо клочки пропитанной клейстером бумаги – эта техника была мне знакома еще с младших классов: мы наклеивали на воздушные шарики папье-маше, чтобы прокалывать их булавкой. Сейчас таким шариком служил лоб Джорджа.

– Зато жирный крем не требуется, – сказал Джордж.

– Надеюсь, можно будет отклеить. Не хочу, чтобы ты шел домой в таком виде! – Я старался разговаривать пронзительным, беспечным голосом, как бойкая медсестра в перевязочной.

– Конечно, лучше всего для заинтересованных сторон подошел бы мешок. Просто взять коричневый бумажный мешок и нахлобучить мне на голову.

Я молча делал свое дело.

– Или бинты. Замотать, как мумию.

Я накладывал бумагу ему на переносицу.

– Может, когда ты ее снимешь, моя кожа чудом очистится. Может, обойный клейстер – то самое лекарство, которое я ищу…

– Джордж, ты должен молчать.

– В самом деле? Ну ладно. Молчок.

– Слушай деревья.

– Отлично. Буду слушать деревья.

Я накладывал бумагу слой за слоем. У нас в Мертон-Грейндж были парни с такими же проблемами: у них лица смахивали на сырое мясо из-за всяких скрабов и отбеливающих лосьонов, горячих компрессов и стягивающих кожу средств; были парни, которые по выходным носили школьные сорочки с длинным рукавом, а летом кутались, парни неуклюжие и робкие, которые в столовке всегда держались вместе, как христиане в Колизее. Интересно, в частной школе таких меньше гнобили? Вряд ли издевки обошли его стороной.

– Как у вас с Фран?

Такой вопрос застал меня врасплох; придумывая ответ, я покосился в ее сторону. Алекс сидел верхом у нее на груди, вжимая подушечки больших пальцев ей в глазницы.

– Неплохо.

– Вы прямо не разлей вода.

– Стремимся к этому.

– Она тебе нравится?

Возможно, так действовала чилаут-музыка, но разговор принимал слишком личный характер.

– Да, конечно, – пробормотал я. – Она всем нравится.

– Чарли, слово «нравится» – это в данном случае эвфемизм.

Я промолчал.

Джордж облизнул губы:

– Я что хочу сказать…

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Джордж, тебе положено сидеть молча.

– Понятно, что да.

– Что она мне нравится? Да, она мне по-настоящему нравится.

– Да, – сказал он, – мне тоже.

– Ну-ну. Хорошо.

Это правда: я замечал, как он разговаривает с Фран: негромко, сосредоточенно, поочередно закрывая пальцами разные участки своего лица. Замечал я и то, что он раздувается от гордости, сумев ее рассмешить. Что удавалось ему лучше и чаще, чем мне.

– Чтоб ты знал: я не возражаю. Это не состязание. Мне кажется, она к тебе тоже очень хорошо относится.

– «Хорошо относится» – это тоже эвфемизм?

– Думаю, ты сам разберешься. Когда-нибудь.

Мы молчали, пока половина его лица не скрылась под бумагой. В изгибе его ноздри белело какое-то зерно, а в уголке глаза вскочил прыщ такой величины, что из-за него исказился овал лица. Казалось, он должен быть горячим на ощупь, но я твердо решил не отдергивать руку и чувствовал себя, можно сказать, храбрецом.

– Прости, что тебе приходится этим заниматься, – сказал Джордж.

– Да я не возражаю.

– Отталкивающее впечатление, я знаю.

– Ничего страшного.

– Противно прикасаться.

– Неправда.

– Я буквально чувствую, как эта бодяга пузырится. Знаешь, иногда возникает желание взять нож и отрезать эту морду.

Тут его перекосило, и бумага треснула. Я понял, что должен найти другие слова.

– Не надо, у тебя глаза красивые.

– Ага, так говорят, когда не могут придумать…

– Послушай, Джордж, ну не знаю я, что в таких случаях положено говорить. Мне тоже не по себе, но ты думай, что у тебя хорошее лицо, ладно? Выразительное…

Таких заковыристых слов я, наверное, не говорил никому другому. Прошло несколько мгновений.

– Ты прав, – сказал Джордж. – Такие манипуляции действительно полагается проводить молча.

Еще пара мгновений.

– Спасибо, – сказал он, и до окончания дела мы не произнесли больше ни звука.

Когда маска подсохла, я поддел ее пальцами, и она отошла с образцовым чавкающим звуком. Джордж протер глаза основаниями ладоней и произвел беглый осмотр.

– Рельефная карта Анд, – сказал он. – Убери с глаз моих долой.

Я положил маску к остальным, и мы поменялись местами.

Процесс длился, пока звучал чилаут-сборник, причем дважды. Потом мы стояли с воспаленными глазами, счищали клейстер, застрявший в уголках и складках, и осматривали галерею сохнущих на солнце лиц, как некий диковинный урожай.

– А что, прикольно было, – сказала Хелен.

– У вас всех прекрасный вид, – сказала Полли.

– Скопище фриков, – сказал Алекс.

– У меня суперская получилась, – сказал Майлз.

– Которую ты изготовил или которую с тебя сняли? – спросил я.

– И та и другая.

– Майлз! – одернула Фран.

– Какое любопытное собрание характеров, – растрогалась Полли.

– И я считаю, все красавцы, – сказал Колин.

– Ой, Колин, я тебя умоляю! – простонал Алекс.

– Посмертные маски, – сказал Джордж.

– Как в логове серийного убийцы, – поддержала Фран.

Среди прочих я выхватил взглядом ее маску. Она показалась мне уникальным, поразительным экспонатом какого-нибудь музея, и у меня зачесались руки ее похитить.

– Чарли, – шепнула Хелен, – никогда, нигде, ни под каким видом, никому не рассказывай, что мы сейчас сделали.

– Отлично, все молодцы, – сказал Айвор. – Работы было на целую неделю. Но в понедельник… в понедельник мы выходим на новый уровень! До генеральной репетиции остается две с половиной недели. Увеличивается рабочий день, от каждого потребуется смекалка и расторопность. Не опаздывать, народ! До понедельника. А теперь все свободны. Разойдись! Разойдись!

Но ничего не изменилось. Никто не хотел уходить, и мы бесцельно топтались на подъездной дороге, ожидая, что сам собой материализуется какой-нибудь план, какой-нибудь способ продлить этот день.

– Вот что. Давайте нагрянем в «Удильщик», – сказала Фран и взяла меня под руку. – А ты помни: без меня – ни шагу.

«Удильщик»

Из всех городских питейных заведений, куда пускали несовершеннолетних, «Удильщик» считался самым шикарным. Обслужить соглашались также в «Молоте и щипцах», где наливали из-под полы; там частенько можно было увидеть школьную форму, ослабленные галстуки и задвинутые под стол рюкзаки. Но «Молот» слыл самым драчливым местом, не для слабонервных.

Паб «Удильщик» был классом выше: окраинное здание в виде фермерского дома эпохи Тюдоров, хотя и новодел, но побеленное, крытое свежей соломой, удобное место встречи, с большой парковкой. Низкие, сообразно стилю, потолки, искусственные балки и, главное, уютные ниши и закутки у камина, куда по воскресеньям горожане стекались семьями, чтобы побаловать себя шведским столом со знаменитыми мясными блюдами: это был праздник необъятных бескостных оковалков с двумя видами соуса: темным и светлым. В более счастливые времена мы, приезжая туда с родителями, обезвоживали организм жареной картошкой и розовой ветчиной, сладкой газировкой «Бритвик 55» и курганами жирного картофеля фри. В наши дни основная торговля идет в пивном дворике,