Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не дожидаясь, когда нам подадут пирожные, мама сдвигала в сторону чайные принадлежности, чтобы разложить на столе купленные в местном канцелярском магазине новые методические пособия для подготовки к экзаменам.
– Итак, с чего сегодня начнем?
– Мама, я сам справлюсь.
– А как у тебя с французским? С биологией?
– Биологию мы не сдаем.
– Ошибаешься!
– Нет.
– Значит, деньги на ветер, – сказала она и смахнула методичку на пол. – Тогда переходим к английскому и литературе. «Повелитель мух», правильно? – Мама наугад открыла пособие для учителей. – Охарактеризуй, пожалуйста… образ Хрюши в романе «Повелитель мух».
У мамы был особый педагогический дар: вызывать одновременно панику и мысль о тщетности усилий. Всю жизнь она никак не вмешивалась в наши занятия, оставляя обучение учителям. А теперь уподобилась отпускнице, которая лихорадочно запихивает вещи в чемодан, не желая признавать, что ее поезд давно ушел.
– Глагол voir…
– «Хотеть».
– Нет, не «хотеть». «Хотеть» будет vouloir, как в voulez-vous. Чарли, это даже не французский, считай, что это просто «Абба»! Voir. Вспоминай, ты это знаешь.
– Допустим, «видеть».
– Точно! А прошедшее время от voir как будет? Думай!
– …
– Вспоминай!
– J’ai…
– Верно, j’ai… а дальше?
– Не знаю.
– Знаешь!
– Ш-ш-ш. Потише можно?
– Но ты же знаешь!
– Мам, оттого, что ты это повторяешь, я лучше знать не буду!
– Но ты же так хорошо это знал, назубок!
– Мам…
– Мы всегда тебе внушали, что у тебя хорошие способности.
– У меня? Откуда?
– Ну, по крайней мере, лучше тех, что ты сейчас показываешь. Ты ведь знаешь французский. Чем ты пять лет занимался?! Оставь в покое чай. Вот, посмотри на ответы в течение тридцати секунд, и попробуем еще раз.
Она приходила в панику от моих пробелов; я, видя ее панику, начинал тупить, а у нее, когда я тупил, паника только нарастала, и децибелы наших голосов нарастали, покуда один из нас не закатывал сцену прямо за столиком, причем в таких выражениях, от которых содрогался «Домашний каравай». Обратный путь лежал мимо развалин нашего бывшего магазина; в гробовом молчании мы подъезжали к дому, где теперь жили только мы с отцом, и я пулей выскакивал из машины. Время шло: до экзаменов оставалось пять недель, потом четыре, три, две – время отстукивал таймер бомбы с часовым механизмом. За неделю перед экзаменами мама припарковалась в конце нашего дугообразного проезда, подальше от посторонних глаз, и спросила:
– Как папа?
– Все так же.
Они покивала, погрызла костяшку пальца.
– Ясно. Ему нужно вновь найти дело по душе.
– Хобби, что ли?
– Нет! Он вообще думает устраиваться на работу?
– Иногда. Но сейчас он, по-моему, на такое не способен.
– Это почему же?
– Да потому, что он конченый псих, мама!
– Так нехорошо говорить.
– Ладно, он психически нездоров.
– У него сейчас тяжелое время.
– Да, это очень тяжело: встать с постели, почистить зубы…
– Хватит, все ясно! Но что я могу поделать, Чарли? Скажи, чем я могу помочь, и я это сделаю.
Я терпеть не мог, когда родители со мной советовались, что им делать. Но даже если у меня сейчас и был наготове ответ, мать сгорбившись нависала над рулем и нижними краями ладоней зажимала глаза.
– Я знаю, время было выбрано неудачно, знаю, что должна быть здесь, и мне невыносимо взваливать все это на тебя, просто невыносимо, но мое присутствие ничего не способно изменить, это была бы тотальная война. От меня всем только хуже, Чарли! Как по-твоему, каково это сознавать? Понимать, что из-за тебя другой человек несчастен?
Она расплакалась, и лишь тогда, сменив гнев на милость, я потянулся ее обнять, но ремень безопасности прижал меня к спинке сиденья. Я попробовал извернуться помедленнее, чтобы обмануть механизм, снова застрял и принялся вытягивать ремень…
– Отстегни сперва! Вот там, внизу, отстегни и вытащи язычок! Жми на красную кнопку! Господи, Чарли! Ну-ка, подвинься…
Я втиснулся за рычаг переключения скоростей, и мокрое материнское лицо коснулось моей шеи.
– Я никудышная мать?
– Нет.
– А раньше была лучше?
– Нет.
– Но учительница я никудышная?
– Да, учительница ты никудышная.
Она уткнулась мне в шею.
– Я тебя очень сильно люблю. И у тебя все будет хорошо, – сказала она. – Ты же такой умный мальчик.
Но актриса из нее получилась совсем скверная, и эта неприкрытая ложь, эта пауза вытолкнули меня из машины. Забросив рюкзак на плечо, я дошел до дому, вытащил из кармана ключи и содрогнулся в ожидании наиболее ненавистной части суток.
Поскольку отцовское безумие было в нашей семье самым очевидным из всех и эта мысль крепко засела у меня в голове, я жил с ощущением смутной возможности, а потом вполне отчетливой вероятности, а потом и неизбежности того, что отец наложит на себя руки и найти его выпадет мне. По ночам я предавался разным спекуляциям насчет обстоятельств дела; в школе моя тревога нарастала, а когда я приближался к дому, становилась невыносимой. Где я его найду: в спальне, в коридоре, в ванной или на диване? Если даже у нас выдавалось хорошее утро и отец с улыбкой провожал меня в школу, сентиментально обнимая у дверей, это ничего не меняло. Наоборот, от этого трагедия подступала еще ближе, потому что – очередное телевизионное клише – актам самоуничтожения всегда предшествуют именно такие проявления привязанности, исполняемые с глазурованной, тупой безмятежностью. «Я тебя люблю, сынок, никогда об этом не забывай». Потом приходишь домой, а там – еще одно клише – на столе
