Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь я волей-неволей рисовал себе дальнейшую жизнь без Харпера. Когда в нашу семью ворвались вихри саморазрушения, он спокойно и ненавязчиво обозначал свое присутствие, и, хотя я не могу припомнить ни одного нашего с ним разговора, который можно было бы счесть личным или откровенным, Харпер, этот непостижимый, беззвучный семафор юности, внушал мне ощущение неравнодушия, а двоим другим каким-то образом давал команду, а точнее, отмашку если не включить доброту, то хотя бы отключить явную жестокость. В ту пору я дошел до того, что придумал себе робкую влюбленность в Харпера. Зачитанная до дыр библиотечная книжка о воспитании отрочества сообщала, что факты однополых увлечений – нередкое явление в подростковой среде. Я знал, что в частных школах-интернатах такие отношения процветают, так почему бы в Мертон-Грейндж не возникнуть подобному явлению? После знакомства с Фран моя теория мгновенно устарела, но я до сих пор ловил себя на том, что скучаю по Харперу.
Суждено ли было ему узнать о Фран? Слушай, Харпер… Мартин… уже не соображаю, где имя, где фамилия… понимаешь, я как бы увяз в этой шекспировской бодяге, и там… только не смейся… есть одна девчонка, непохожая на других, веселая, реально умная, классная, с ней можно болтать сколько влезет… надо тебе с ней познакомиться! Но этот сценарий, как только я взялся облекать его в слова, попросту испарился, и мне пришлось допустить, что в эпоху Возрождения такие дилеммы решались проще.
– «Нет, не шутя скажи: кого ты любишь?»
– «А разве шутки были до сих пор?»
– «Конечно нет. Но кто она, без шуток?»
– Достаточно, очень хорошо, но давайте на этом остановимся. Итак, скажите: что известно каждому из вас об отношениях этих двух юношей?
Майлз, похоже, мог дать мне сто очков вперед, и я, как в школе, погрузился в молчание, слушая свою предысторию в его изложении: оказалось, мы вместе бегали в среднюю школу города Вероны, где я всегда видел в нем вожака и, возможно даже, размышлял Майлз, был немножко в него влюблен.
– Прекрасно, – сказал Айвор, – а теперь, прежде чем вновь обратиться к тексту, пусть каждый из вас представит какой-нибудь из ваших прежних разговоров наедине, где вы касаетесь темы любви.
Пауза.
– Можете не торопиться.
– Простите, Айвор, – начал я, – вы сейчас попросили нас…
– Отрешиться от текста и перейти к импровизации.
– В качестве кого… этих персонажей?
– Совершенно верно.
– На языке той эпохи?
– Я – запросто, – сказал Майлз.
– Но на этом можно не зацикливаться, Чарли. Веди беседу в свободной форме, не заботясь об исторической точности, здесь важнее то, как вы относитесь друг к другу. Просто… фантазируй.
– А что, давайте. – Майлз хлопнул в ладоши. – Когда мы ставили «Двенадцатую ночь», один из актеров забыл текст, и я понес отсебятину страницы на полторы – импровизировал, причем ямбом, и, клянусь, если записать, разницы никто бы не заметил…
– Нет, – сказал я.
– Не веришь?
– Я на это не способен, Айвор.
– А ты все же попробуй.
Двери в патио были закрыты, но я бросился напролом в стекло…
И не успел. Меня своими здоровенными голыми ручищами сгреб в охапку Майлз.
– Куда же ты, Бенвольо? Я сбился с ног, не зная, где скрыл тебя сей славный древний град.
– Ах, друг Ромео… – выдавил я, прижатый щекой к его гладкой безволосой груди. – Был я… в отчем доме. Я ездил в Рим, родителей проведать.
– Вот заладил тоже про маму с папой. Нам что сказано: говорить о любви!
– Любовь, любовь, – забормотал я. – А что тебе о ней известно, мой красавец?
– Любовь презренна, как поэзия и песни. Но ты, Бенвольо, для меня загадка. Ужель нашел себе ты тайную любовь? Тот образ, что тебе других дороже? Молю, признайся, ибо я твой друг сердечный.
– Великолепно, – прошептал Айвор, – просто великолепно!
И теперь они оба уставились на меня, а я обшаривал взглядом потолок, потом ковер, потом опять потолок, ища подсказки.
– Так вот, любовь. В любви мой опыт… скуден…. Пойми: любовь есть… что-то… с чем-то…. И больше, мой любезный, хоть дерись, ничего я тебе сказать не могу.
– Ну что ж, – вздохнул Айвор, – давайте подытожим, что мы усвоили.
Я усвоил, что лучше всего у меня получается слушать и кивать. По счастью, это и была слушательно-кивательная сцена, и, пока день клонился к вечеру, я начал кое-что соображать. Ромео заявляет, что в кого-то там влюбился, а я – Бенволио – намекаю, что в море рыбы немерено. «Советую: брось помыслы о ней!» – «Так посоветуй, как мне бросить думать».
И надо отдать должное Майлзу: он действительно с легкостью жонглировал этими «ох», «ах» «ужель», «увы», мог произносить их нараспев, а сам при этом прыгал, опускался на корточки, седлал стулья, задействуя в своей импровизации даже абажур и шторы. Я всеми силами старался ему соответствовать.
– Попробуй координировать свои движения с репликами, Чарли, – сказал Айвор, – не срывайся с места раньше времени, но и не запаздывай.
Однако расхаживать во время диалога было выше моих сил, особенно с текстом в руке. Другая рука, не влезавшая в карман джинсов, свисала со шлевки для ремня, как у игривого ковбоя. Майлз тем временем находил позы, которые мог на пару мгновений фиксировать, как манекенщик на фотосессии. Он двигался не вместе со мной, а вокруг меня, как будто я – кофейный столик.
Но наряду с тщеславием и самолюбованием в нем присутствовала убежденность, которая оказалась заразительной: когда мы «немного притерлись» и «дело сдвинулось с мертвой точки», я уже не шарахался как ужаленный, если он обвивал меня рукой за шею или толкал в плечо. Представь, что разговариваешь со своим лучшим другом, внушала мне Фран; так я и делал, и вскоре Айвор, серьезный и полностью вовлеченный в действие, уже стал подаваться вперед в своем режиссерском кресле и впиваться зубами в костяшку пальца. Примкнула к нам и Алина, все
