— Мы допускаем, — громко говорил консул, —что вот уже двадцать дней тупится острие оружия, которое сенат полномочновручил нам. Ведь у нас есть сенатское постановление, но мы держим егозаключенным в таблички, как бы скрытым в ножнах, тогда как по этомупостановлению тебя, Катилина, следовало бы немедленно умертвить. А ты жив. Жив,и дерзость не покидает тебя, но лишь усугубляется! И все же, отцы-сенаторы, моеглубочайшее желание не поддаваться гневу и раздражению. Мое глубочайшее желаниев этот опасный для республики час сохранить самообладание и выдержку. Но, ксожалению, я вижу и сам, как это оборачивается недопустимой беспечностью.

Цицерон снова сделал паузу и продолжал:

— На италийской земле, подле теснин Этрурии, разбитлагерь против римского народа, день ото дня растет число врагов, а главу этоголагеря, предводителя врагов, мы видим у себя в городе, мало того, — всенате, всякий день готов он поразить республику изнутри. Если теперь,Катилина, я прикажу тебя казнить, то, я уверен, скорее общий приговор честныхлюдей будет: «Слишком поздно», чем кто-нибудь скажет: «Слишком жестоко!»

Однако до сих пор я не тороплюсь сделать то, чему давно ужепора быть исполненным. И тому есть своя причина. Короче говоря, ты будешьказнен тогда, когда не останется такого негодяя, такого проходимца, такогодвойника твоего, который не признал бы мой поступок справедливым и законным. Апока найдется хоть один, кто осмелится защищать тебя, ты останешься в живых, ножизнь твоя будет, как и теперь, жизнью в тесном кольце мощной охраны, и, чтобыты не мог причинить республике вреда, множество ушей, множество глаз будетследить и стеречь каждый твой шаг, как это было до сих пор.

— Так чего же ты ждешь, Катилина, — спросилЦицерон, обращаясь к мятежнику, — если даже ночная тень не может скрытьнечестивого сборища, если стены честного дома не в силах сдержать голосазаговорщиков, если все разоблачается, все прорывается наружу? Опомнись! —заклинаю тебя. Довольно резни и пожаров. Остановись! Ты заперт со всех сторон.Дня яснее нам все твои козни. Если угодно, давай проверим вместе с тобой.

Катилина, поняв, что сейчас последует перечислениеобвинительных пунктов, нахмурил брови, не пытаясь протестовать. Тяжелаянабухшая жила бешено пульсировала на лбу, отражая гнев, душивший грозногопатриция. В храме стояла тишина, все внимательно слушали Цицерона.

— Ты не забыл, вероятно, как за одиннадцать дней доноябрьских календ я сообщил в сенате, что поднимет вооруженный мятеж ГайМанлий, в дерзком заговоре сообщник твой и приспешник, и точно указал день —шестой до ноябрьских календ. Разве я ошибся, Катилина? Не только такое — стольужасающее произошло, во что трудно было поверить, но и в тот именно день —поистине этому можно лишь удивляться! Опять-таки я заявил в сенате, что в пятыйдень до ноябрьских календ ты собираешься учинить резню самых достойных граждан.Уже многие начали искать убежища за пределами города, но я остался. А дальше?Когда наступили ноябрьские календы, ты с уверенностью рассчитывал взятьприступом Пренесте, но я полагаю, ты понял, что город этот был заблаговременноукреплен по моему приказу моими отрядами, сторожившими его днем и ночью. Ниодин твой шаг, ни одна хитрость, ни одна мысль не ускользнет от меня, моеговзора, моего слуха, порой просто чутья, — чуть самодовольно сказалЦицерон.

— Нужно отдать должное его шпионам, — тяжелозадышал Красс, — у него хорошо поставленная информация.

— Наконец, давай припомним с тобой позапрошлую ночь. Мыоба бодрствовали, но, согласись, я вернее действовал на благо республики, чемты на ее гибель. А именно: в эту ночь ты явился в дом, не буду ничего скрывать— в дом Марка Леки на улице Серповщиков.

При этих словах сенатор Лека страшно побледнел, не пытаясьоправдываться.

— Туда же собралось большинство твоих товарищей впреступном безумии. Полагаю, ты не посмеешь этого отрицать. Улики изобличаюттебя, если вздумаешь отпираться. Ведь здесь, в сенате, я вижу кое-кого из тех,кто был там вместе с тобой. Боги бессмертные! — снова крикнулЦицерон. — Есть такой народ, есть город такой, как наш? Что за государствоу нас? Здесь среди нас, отцы сенаторы, в этом священнейшем и могущественнейшемсовете, равного которому не знает круг земель, здесь пребывают те, ктопомышляет о нашей общей гибели, о крушении нашего города и чуть ли не всегомира. А я, консул, прошу высказать мнение о положении государства и тех, когоследовало бы поразить железом, не смею беспокоить даже звуком своего голоса!

— Все-таки он болтун, — недовольно пожал плечамиКрасс.

— Зато талантливый болтун, — добавил Цезарь.

— Итак, в ту ночь, Катилина, — продолжалконсул, — ты был у Леки. Вы поделили Италию на части, установили, куда ктонамерен отправиться, выбрали тех, кто останется в Риме, и тех, кто последует затобой, разбили город на участки для поджога; ты подтвердил свое решение уехатьиз города, а задерживает тебя лишь та малость, что я жив. Тут же два твоихсообщника вызвались избавить тебя от этой заботы. Они обещали в ту ночь убитьменя в моей постели. Я могу назвать их имена. Это Цетег и Марций! — крикнулснова Цицерон, и сенат взорвался криками проклятий.

Подождав, пока шум стихнет, консул продолжал:

— Едва только ваше сборище было распущено, как мне всеуже стало известно. Я увеличил и усилил стражу вокруг своего дома и отказалсяпринять тех, кого ты послал ко мне, я заранее собрал у себя многих достойнейшихлюдей, рассказав им об этом, и пришли как раз те, кого я называл, и как раз впредсказанное мной время. Так в чем же дело, Катилина? Продолжай начатое —выбери день и покинь, наконец, этот город, — ворота открыты, ступай! Такназываемый Манлиев лагерь — твой лагерь! — заждался тебя, своегопредводителя. Да уведи с собой всех, а если не всех, то по крайней мере какможно больше своих сообщников, и очисти город? Ты избавишь мою душу от страха,если между мной и тобой встанет городская стена. А пребывать далее среди нас тыбольше не смеешь. Я этого не позволю, не потерплю, не допущу. И если столькораз нашу республику все-таки удавалось спасти от этой гнусной, отвратительной,ужасной чумы, то за это мы должны неустанно благодарить бессмертных богов ипрежде всего здесь воздать благодарность Юпитеру Становителю, древнейшемустражу нашего города, — показал на статую Цицерон. — Однако впредьиспытывать судьбу нашего отечества по милости одного человека мы уже больше невправе.

— Твои происки, Катилина, преследовали меня, когда ятолько еще был назначен консулом, — напомнил Цицерон, — и тогдазащитой мне служила не государственная охрана, а моя собственная бдительность.Затем во время последних консульских выборов, когда ты хотел убить меня, теперьуже консула, а заодно и своих соперников — Децима Силана и Лициния Мурену. Нотогда, на Марсовом поле, дабы пресечь твои преступные замыслы, я прибег кпомощи многочисленных моих друзей, не возбуждая общей тревоги. Короче говоря,всякий раз, когда ты посягал на мою жизнь, противостоял тебе только я сам, хотяи предвидел, что моя гибель была бы сопряжена с огромными бедствиями дляреспублики.