— Привет, — ответили доброжелательно, слюбопытством меня разглядывая. Брюнетка в синем кимоно, стоящая возле плиты,спросила:

— Как звать-то?

— Дина.

— А меня Наташа. Кофе хочешь? Садись. И не стесняйся,здесь все свои. В общем, будь как дома.

Через несколько минут, перезнакомившись, мы пили кофе.Вопросы я не задавала, и так все ясно. Приходилось утешаться мыслью, что этовременно и, конечно, ненадолго. Я и представить не могла, что про живу здесьпочти месяц.

К обеду я увидела Верку. Она шла по коридору, трезвая ихмурая. Надо отдать крестному должное, каким бы негодяем он ни был, но святыечувства в душе имел: о бывшей жене проявил заботу. Потом оказалось, что накрестного я зря умилилась: привез ее сюда Колька по велению Алексея. Гришкатоже был здесь — единственный мужик, не считая охранников и детей мужскогопола. Днями напролет он сидел в кухне, цепляясь за любую возможность поболтать.Женщины относились к нему как к собачонке: пользы никакой, но жалко. Вот Гришкаи катался как сыр в масле, всегда во хмелю, сыт и весел. Верка, напротив, дообеда была трезвой и лишь часам к трем стремительно накачивалась водкой, доводясебя до белой горячки. Я проводила с ней много времени. По утрам, пока она былав себе, об Алексее выспрашивала, а к вечеру следила, чтобы с пьяных глазненароком себя не угробила. Верка облюбовала балкон и, не слушая браниохранников, курила, сидя на перилах, каждую секунду рискуя грохнуться вниз.Уговаривать ее было бесполезно. Я садилась на пол, прижимаясь к перилам спиной,и следила за Веркиными ногами, надеясь, что в критический момент смогу ихухватить.

Война шла вглубь и вширь, и мы, то есть крестный, неслипотери. Мужики наведывались редко. Небритые, чужие, с запавшими глазами,торопливо целовали детей и падали замертво на кровать. Бабы ревели и по очередиутешали друг друга. Новости передавались шепотом, точно от этого онистановились менее страшными. Время от времени кто-нибудь из охранниковпоявлялся на кухне, держа за руку ребенка, и матерно крыл зазевавшихся женщин.Ребенок оказывался в родных руках, мать в ответ крыла охранника, в перебранкудружно ввязывались все присутствующие, и крик стоял, как в курятнике ночью,когда там объявляется лиса.

На первом этаже организовали что-то вроде лазарета.Сунувшись туда, я с удивлением обнаружила врача и медсестру. В медицинскомоборудовании я не разбиралась, но оно было. Были и раненые — к концу недели впалате лежало четверо. Правда, судя по царившему здесь веселью, близкая смертьот ран им не грозила. Все это, вместе взятое, казалось абсурдным, вывернутымнаизнанку, диковинным миром.

Наташка с Ликой пьют чай, я играю на полу с пятилетнейДарьей, дочкой Лики. С детьми мне спокойнее.

— Надо закон издать, — говорит Лика. — Чтоббаб и детей не трогали…

— Какой закон? — опешила я. — Кому издавать?

— Ну, не знаю. Собраться всем и решить. Дети-то причем?

— Не скажи, — усмехнулась Наташка. — Дети,они ведь растут. Мой Пашка за отца кого хошь на куски разрежет.

Пашка, пацан одиннадцати с половиной лет, сурово кивнул,продолжая осваивать новенький конструктор. Я немного поморгала, подумала и вочередной раз по пыталась внушить себе, что рядом со мной те самые мужественныерусские женщины, что коня на скаку остановят, в горящую избу войдут и мужиков своихиз огня вынесут. И не побоятся в последнюю свою минуту плюнуть в глаза лютомуврагу. Стойкие, крепкие, насмешливые. По-своему я их уважала, но, несмотря наэто, никак не хотела быть одной из них.

А дни шли. Однажды, войдя в кухню, я почувствовала неладное.Женщины разом замолчали, пряча от меня глаза, а потом и вовсе покинули кухню,торопясь по неведомым делам. Только Наталья, усмешкой проводив всех, кивнула настул рядом с собой и сказала:

— Садись чай пить.

— Чего это они? — спросила я.

— Валерка был, Ликин муж. Вот она нам страшилки ирассказала.

— Какие страшилки? — не поняла я.

Наташка вздохнула и сказала куда-то в пространство:

— Лешка твой лютует, вот в них страх-то и плещется.

Уточнять мне разом расхотелось. Я отправилась к себе вкомнату и сидела там, пока Верка, по обыкновению напившись к вечеру дочертиков, не возникла на пороге с идиотским вопросом:

— Динка, а не хлопнуть ли по маленькой?

На следующий день беременная Людка была в кухне, билась вруках ополоумевших баб, криком кричала, звала своего мужа, которого уже было невернуть, а дружок его стоял в дверях и трясся, как осиновый лист. Ночью ееувезли в роддом, где она родила мертвого ребенка. Бабы притихли, воровато шаряглазами друг по другу, точно пытаясь отгадать, кто следующий.

В ту ночь я впервые подумала: пора смываться. Беда в том,что сбежать, не поговорив с Алексеем, я не могла. Он приехал только однажды.Вошел точно пьяный, повалился на постель, сказал:

— Разбуди в шесть.

Выглядел он сорокалетним мужиком, смертельно уставшим от жизни.Вот тогда стало страшно по — настоящему. Я легла рядом, жалась к нему, давясьслезами, чувствуя свою беспомощность и ненужность.

В шесть он поднялся, бросил, не глядя на меня:

— Черт, пожрать не успею… собери что-нибудь.

Я кинулась из комнаты, вернулась с пакетом в руках. Мыстояли, молча глядя друг на друга.

— Я люблю тебя, — сказала я.

Он кивнул. Все было не правильно. И я спросила, чтобы паузане была такой страшной:

— Как крестный?

— Нормально. Он крепкий мужик.

Алексей взял пакет из моих рук и ушел. А я смотрела скрыльца, как он садится в машину.

Война закончилась как-то неожиданно. Вечером мы вроде бывоевали, а утром Наташка барабанила в мою дверь, громко взывая:

— Вставай, соня! Проспишь все царство небесное!

Я торопливо открыла дверь, а она улыбнулась:

— Радость у нас. Достал твой Лешка Эдичку. Полная ибезоговорочная победа то есть. Вечером праздновать будем.

Алексей приехал поздно, в сопровождении братана и еще двоихребят. Кивнул мне и за стол сел. Мужики рядом говорили с оглядкой, и Лешкой егоникто не называл. Он выпил стакан водки, посидел немного, в стол уставясь,потом поднялся:

— Все, мужики. Дальше без меня, — и пошел спать. Ябросилась за ним. Торопливо стелила постель, не решаясь спросить, и все-такиспросила:

— Мы уедем, Алеша?

— Уедем.