заняла свое постоянное место в Успенском соборе (рис. 6.1).

Рис. 6.1. Миниатюра из Лицевого летописного свода: великий князь Иван III молится в Успенском соборе перед Владимирской иконой Божией Матери. С разрешения издательства AKTEON

Церковное убранство служило и политическим целям: речь идет об иконах популярных святых, находившихся в провинциальных центрах, завоеванных Москвой. Эти иконы, нередко «чудотворные», перевозились в Москву согласно особому церемониалу, где с них снимали копии, затем торжественно возвращались на место: так устанавливалась сакральная связь между центром и периферией. В середине XVI века церковь официально признала многочисленных местных святых, и их почитание стало еще одним видимым признаком единства империи.

Такие религиозные ансамбли демонстрировали могущество великого князя, укорененное в его благочестии и преданности вере и освященное Богом. Придворные церемонии и тексты подчеркивали блеск и величие идеального правителя, облекая их, однако, в риторику смирения. Во многих московских источниках XVI века (труды Иосифа Волоцкого, Четьи минеи) отразилась философия Агапита, византийского мыслителя VI века, напоминавшего правителям о том, что их власть подобна Божьей, а потому им следует быть смиренными и справедливыми, защищать свой народ. Так, в Степенной книге Василий III восхваляется за его справедливость: «…Всегда царское его сердце и ум бдя и мудрствуя, окормляя всех опасне во благозаконии, беззаконные же потоки крепце отгоняя… Поистине убо царь нарицашеся… венцом венчанный и порфирою правды облеченный». В летописях по всей русской земле великие князья восхвалялись за благочестие, покровительство церкви, сострадание к бедным, защиту своего государства и заботу о приближенных – но не за образованность, мужественность, изобретательность или какие-либо другие «светские» достоинства. Подразумевалось, что обладатели политической власти должны вести свой народ к спасению, подавать пример христианской любви, хранить традиции: это было неявным предостережением тем правителям и представителям знати, которые усердствовали в расширении своих владений и отстаивании интересов своего клана. «Поучение» Агапита имело хождение на протяжении всего XVII века: киевский митрополит Петр Могила напечатал его в 1628 году, в 1660 году это же издание вышло в Москве. Его экземпляр имелся у Петра I, который собрал довольно разнородную библиотеку из трудов европейских авторов, размышлявших об обязанностях абсолютного монарха.

Как убедительно показали Борис Успенский и Виктор Живов, в середине XVI века церковная риторика возвысила статус правителя еще сильнее. Принятие титула «царя», акцент на «властных» качествах – при неизменном следовании тезисам Агапита, – разработка чина венчания на царство и последующее его изменение (включение миропомазания): идеологи, которые стояли за всем этим, утверждали, что царская власть иномирна по своей природе, связана с Богом, не может никем оспариваться. Успенский и Живов подчеркивают, что «священный» образ царя следовало воспринимать метафорически, но в дальнейшем он часто воспринимался буквально, что расширяло теоретические границы царской власти. Можно заметить, что это расширение дополняло другие дискурсы и политические теории, проникавшие в Россию, особенно на протяжении XVII века, и правители, прежде всего Алексей Михайлович, стремились расширить свою власть над обществом и церковью. Усиление «сакральной» риторики имело, как отмечает Успенский, еще одно следствие: единственным дискурсом о легитимности в Московском государстве стал самозванческий, поскольку он подразумевал наличие кровной связи с харизматическим правителем. Успенский расширяет само понятие «самозванец», применяя его к любому политическому соперничеству, но даже если взять это слово в самом узком значении, мы найдем множество примеров самозванчества на протяжении «бунташного» XVII века и позднее.

По мнению Изольды Тире, чрезвычайно много для легитимации государства делали женщины при дворе – царица, ее сестры и дочери (царевны). Прежде всего, они принимали участие в придворной политике – царицы закулисно устраивали браки, могли представлять интересы своих отцов и братьев, имели свой административный аппарат, свои владения и свой бюджет. Сохранилась уникальная подборка писем царя Алексея Михайловича к его супруге и сестрам (1654–1675): он относится к ним как партнерам по серьезным политическим делам. Царь сообщает им о ходе военных кампаний, поведении тех или иных бояр, просит позаботиться о семьях погибших в бою. Однако идеология отводила женщинам из царской семьи и более возвышенную роль. Они считались заступницами перед Богом, изливающим благодать на царство, и перед царем, проявляющим милосердие к подданным. В своих посланиях Алексей Михайлович просит у них молитв и приписывает свои военные успехи заступничеству женщин перед Господом. Царицам направляли челобитные, чтобы они попросили царя о чем-либо. Благочестие этих женщин имело для легитимности государства такое же большое значение, как благочестие духовенства.

От царя ожидали, что он будет прислушиваться к своим родственникам и духовенству, передававшим просьбы о заступничестве, от правителей же – что они будут слушать чьи угодно советы, если те окажутся справедливыми. Правитель, который не делает этого или слишком сужает круг своих советчиков, порицался, хотя в Московском государстве не существовало законных механизмов сопротивления тирану, более того, оно не предусматривалось даже теоретически. Обычно московские правители изображались внимающими советам духовенства, «лучших людей» и даже всего народа. На Стоглавом Соборе (1551) Иван IV просил церковных иерархов: «Помогайте ми и пособствуйте ecи единодушно вкупе». В одной из летописей начала XVII века народ осуждается за «безумное молчание, еже о истинне к царю не смеюще глаголати о неповинных погибели». Царь и его народ должны были прилагать совместные усилия, чтобы царь оставался праведным; это не имело под собой никакой законодательной основы, речь шла о личных отношениях, подразумевавших приличествующее христианину сочувствие и праведные советы.

Центральное место в сочинениях идеологического толка занимали отношения между правителем и его приближенными. Можно было бы ожидать, что здесь будет развиваться тема военной доблести – с конца XV века и на протяжении XVII века московские великие князья и бояре занимались присоединением новых земель и государственным строительством. Великий князь и бояре вместе представляли собой в первую очередь военную дружину – небольшую сплоченную элиту, добивающуюся успехов прежде всего на поле боя. Храбрость и мужественность – черты, которые легли в основу многих имперских мифов: так, династия Османов продолжала позиционировать себя как передовой отряд воинов ислама (гази), даже при том, что одновременно заимствовала византийскую и персидскую имперскую символику. Но в большинстве русских источников московского периода (художественные произведения, исторические труды, жития святых, похвалы князьям) качества, свойственные воину – мужество, доблесть, умение вести бой – отходят на второй план по сравнению с благочестием, что видно по жизнеописаниям тех немногих князей-воинов, которые почитались на Руси (Борис и Глеб, Александр Невский). Но одна из составляющих этики военной дружины звучит в церковных источниках громко и отчетливо: обязанность правителя уважать своих приближенных, оказывать им честь и советоваться с ними. Текст, созданный в XII веке