— Мне плохо. — скупо отвечал Сергей, он был в самом преддверье тяжелейшего психологического кризиса.

— Что-то болит?

— Не так мне плохо. — еле выдавливал сын, морщась от показной озабоченности. Так ли бы она интересовалась здоровьем сына, если бы в ней в своё время методично не высвобождались дозы окситоцина? Конечно нет, он был бы для неё чужим, как любой другой ребёнок, который никогда не удостаивался ласки со стороны Алёны Витальевны, только потому что существует на свете.

— Душа болит?

Сергей уже и не знал. Он никогда не был ярым потворником воинствующего атеизма, скорее он просто разуверился, что существует добрая высшая сила, поэтому он даже и не сомневался, что у каждого человека есть душа. Что-то такое сакральное внутри, что неподвластно науке, что отличает людей от животных. После недавних исследований человеческой природы и себя лично он засомневался в этом понятии.

— Можешь и так называть.

— А причина какая?

Сложно сказать, да и что тут скажешь: “Мама, я только что понял, что все наши отношения, это продукт гормонов. Твоя любовь — гормоны и плод социальной ответственности, который в своё время тоже сформировали для максимальной рационализации получения перакты. Вся твоя жизнь сформирована их воздействием, а твои чувства — не более, чем действия нейронных клеток. Твои труды — напрасны, ты всё равно сдохнешь, как и я. Скажи, что это не так, и мы вместе посмеёмся, как здорово мы себя обманываем”, это? Сергей осознавал, что у него уже свистит кукушка, но что с этим теперь поделать? Становиться немым рабом эндокринной системы — так себе перспективка. Быть послушной слугой-марионеткой как другие?

— Не знаю. — слабо говорил он.

Ему противен был разговор с матерью, ведь, как оказывается, увлекательная беседа тоже сопровождается выбросами дофамина, который был ему так мерзок.

— А ты подумай. Мы же переживаем.

“Эту песню я знаю, если бы не гормоны, то тебе было бы на меня наплевать”. — плевался желчью мысленно сын.

— Я не знаю, просто плохо. — тихо отвечал он.

— Скажи пожалуйста, это из-за меня ты таким стал?

С новым мировоззрением Сергея в мире вообще теперь не существовало виноватых. Но даже в рамках современного общества Алёну Витальевну было сложно обвинить в случившемся, а если и влепить ей ярлык виновницы, то их тогда уже можно было вешать кому угодно.

— Нет. Ты не виновата.

— Хорошо. — сказала она, посидела молча и ушла.

Просто ушла на кухню. “Обалдеть мать! Сама не виновата, проблема не моя, хата с краю — ничего не знаю”. — оклеветал Алёну Витальевну сын.

Что от неё ждать, она, по факту — бесплатная домработница и ответственная за ряд важных для жизнеподдержания функций себя и своих детей. За свои заслуги получает перакту. Иначе зачем ей заботиться о ком-то? Её желание взращивать детей, не что иное, как практически никому неизвестные психоактивные вещества.

Слово “мать” и ему родственные потеряли былой оттенок. Ему она стала чужда, страшна, как чучело. Никогда бы не подумал он, что станет сравнивать Алёну Витальевну с чучелом, но раскладывая её поведение до биологического уровня, профессор Колязин приходил к очень плачевным выводам.

Встаёт закономерный вопрос, за что же так возненавидел Колязин дофамин и некоторые другие гормоны? Почему такая ненависть к ним, если это часть естественного существования, как кровообращения или пищеварения? Скорее всего, разгадка крылась в том, что считал Сергей своей зоной, там, где заканчивались автономные системы организма и где начинался он сам, его личность.

Это связано, пожалуй, с культурным шоком. Он, как будто, жил себе своей жизнью, но вдруг обнаружил, что он всего лишь участник телешоу или герой игры, за рамки которой ему не суждено выползти. То, что он принимал, как часть души: интересы, хобби, увлечения, мечты, страсти — стало походить на какой-то отточенный механизм управления. Причём, не управления самим собой себя самого, а управления мозгом своего тела, а то, что принято называть «Я», осталось где-то вообще не у дел. То есть, когда кажется, что я хочу сок, то это не «я» хочет сок, а просто напиток требует мозг, с помощью дофамина подталкивает тело на действие, после успешного выполнения награждает им же. Формально, если не знаешь про гормоны, то всё остаётся на прежнем уровне: я захотел сок — я выпил сок. Но интерес и желание, на самом деле, сформировано нервной системой, основываясь на предыдущем опыте взаимодействия с этим объектом или чем-то похожим. Расчитываешь, что «ТЫ» имеешь право на контроль и контролируешь свои действия, но по факту, «ТЫ» заурядный исполнитель мозга, послушно выполняющий приказы. Конечно, зависит от того, что есть «Я»? Да и есть ли оно вообще?

Этих вопросов Сергей боялся, гормональная теория отрубила от самоосознания почти все куски. Что он есть на самом деле? Отдать управление гормонам и мозгу над собой и скатится в гедонизм34, который так навязывается современным капиталистическим миром? Так определяется поведение животного, но человек может отказаться от удовольствия вопреки указаниям мозга. Вот эта возможность противостоять и есть «Я». Пока что Сергей не нашёл ничего большего, чем могло бы «Я» проявиться, помимо силы воли. Похоже, что сила воли и выбор действий — единственное, что он по-настоящему контролирует. Да и то, этот выбор, по сути, всегда используется для лучшего выполнения указаний мозга, вместо небольшой сиюминутной выгоды, сила воли, по сути, откладывает получение до лучших времён, с расчётом получить больше потом. Конечной целью всё равно остаются инстинкты самосохранения, продолжения рода и получение дофамина за получение опыта и много всего другого, что мозг посчитает полезным.

Грузно и грустно, Сергей же вцепился в свой самоконтроль, как в спасительный буй в этом строго продекламированном безумном театре. Единственное, по его мнению, что отличало его от слепо ведомого животного.

Всю ночь он вошкался из стороны в сторону, пока потоки рефлексии не вытолкнули его, обессилевшего, на произвол. Ему нужен был сон. Это то немногое и единственное, что у него осталось. Он как будто падал куда-то, изредка где-то внутри черепной коробки что-то стучало, скорее всего это из-за сильного притока крови, или кислородного голодания. Потный и нервный, он провалился в беспамятство.

Снилось что-то мутное. То ли поле, то ли метрополитен, то ли школа. Знакомые лица, но их имена не были ему известны. Были ли они там вообще? Нечто серое било в голову. Есть свет, но нет воздуха. Его сковало. Он не мог пошевелиться. Дёргался, но ничего это не дало. Его выкинуло из сна. Он не мог открыть глаза. Его душило. Рвался,