Зато в письме от 5 октября есть такая загадочная и даже, пожалуй, зловещая фраза, над которой стоит поломать голову: «Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня еще молчаливее». При любой ее трактовке совершенно очевидно, по крайней мере, одно: произошло или происходит нечто такое, что крайне печалит Маяковского и в то же время заставляет его держать язык за зубами. Наиболее вероятная версия: ему никто не отказывал в визе, потому что он и в самом деле за ней не обращался, а вот не обращался он потому, что кто-то устно, не оставляя документальных следов, посоветовал ему воздержаться от обреченного на провал, неразумного и опасного шага. Даже если это и было сказано мягко, дружески, доверительно, все равно такую рекомендацию правильней всего считать угрозой и шантажом.

Предыдущий абзац текстуально воспроизводит ему соответствующий из первого издания этой книги. Но чем больше я думаю о той загадке, тем неотвязнее мысль, которая стала меня преследовать уже после того, как первое издание увидело свет, и моя версия об устном отказе нашла как сторонников, так и оппонентов. Кстати, косвенным, но очень убедительным аргументом в пользу именно этой версии являются строки из письма сестры Татьяны, Людмилы, матери в Пензу: «…страшная драма была для него (Маяковского. — А. В.), когда ему отказали в заграничном паспорте и он не смог примчаться и увезти Таню как свою жену». Уж Людмила-то могла узнать об «отказе» никак не от Лили, а лишь от самого Маяковского! Но письменного отказа — теперь мы это знаем точно — вообще не существовало, значит, был, если он был, только устный…

Для безусловного подтверждения или отвержения этой версии не хватает пока тех находок в архивах, которые Скорятин, из-за своей преждевременной смерти, не успел сделать, а скорее всего вообще делать не стал бы, ибо все его поиски были продиктованы одной-единственной целью — подтвердить то, в чем он почему-то был абсолютно убежден: Маяковский не покончил с собой, его убили. Скорятин занимался розыском официального ходатайства Маяковского о поездке за границу осенью 1929 года и, как сказано выше, такового не обнаружил.

Почему, однако, его не озадачил другой, ничуть не менее важный вопрос: кому и какие ходатайства подавал Маяковский для предыдущих поездок, как, кем и по каким основаниям они удовлетворялись? Заграничные поездки разрешались Маяковскому, утверждал видный языковед и литературовед Г. О. Винокур (когда Лиля в 1921 году была в Риге, Винокур заведовал там отделом печати советского посольства), «по могучей протекции» Агранова. Но в те годы пребывали в советских верхах люди и помощнее Агранова, и они тоже вполне были в силах посодействовать своим, к ним приближенным, поэтам. Разве не странно, что Маяковский (не Демьян Бедный, не Жаров, не Безыменский, не… — словом, отнюдь не придворный кремлевский поэт, а всего-навсего беспартийный «попутчик») ездит в Париж, словно в Малаховку, и, покидая его, заранее, с убежденностью, сообщает о дате своего возвращения, не подвергая никакому сомнению возможность это намерение осуществить?

Многие годы спустя, в беседе с литературоведом Ду-вакиным, Лиля сделала ценное признание: «О том, чтобы Владимир Владимирович не получил визы (выездной. — А. В.), не могло быть и речи. Он в любой момент мог поехать, куда он хочет, в любую часть земного шара». Но — почему, почему?! И на какие деньги?

Произнося его имя, мы сегодня представляем себе неоспоримого классика, обласканного советской влас тью, перед которым распахиваются все двери. То есть не жившего в ту эпоху реального поэта, весьма далекого от признания верхами и покровительства с их стороны, а «бронзы многопудье» — памятник на площади его имени. Но тогда еще до «бронзы» было так далеко!..

Чтобы не разойтись с исторической истиной, отметим, что в то время выезд за границу советских граждан не был еще обставлен такими жесткими ограничениями, какие знакомы каждому по более к нам близким годам. Разумеется, без разрешения спецслужб никто покинуть рубежи коммунистического рая не мог и тогда, бюрократические правила требовали соблюдения сложнейшей процедуры, включая представление доказательств о наличии на законных основаниях иностранной валюты, но все же никто не требовал представления пресловутых приглашений и никого не обязывали для поездки за границу включаться в какую-нибудь туристскую группу. Условия для поездок писателей были еще более льготными: многие, как известно, ездили к Горькому и задерживались за границей на месяц-другой. Бабель регулярно посещал жившую за границей жену. С иностранной женой Айседорой Дункан прокатился по миру Сергей Есенин. Лев Никулин, тот вообще не вылезал из «загранки», но про него — что говорить?..

И все равно каждая поездка требовала хлопот и специальной лубянской санкции. Никто заранее не мог быть уверен в ее получении, никто не мог, опять же заранее и с убежденностью в том, что не встретит препятствий, планировать свою поездку в Париж, Берлин или Лондон, как если бы он собирался отправиться в Ленинград или в Ялту. Маяковский в этом смысле был, пожалуй, единственным, известным нам, исключением. Кстати, случайность ли это: резкое ограничение заграничных поездок, значительное усложнение самой процедуры получения заграничных паспортов и выездных виз произошли именно в 1929 году?..

Теснейшая близость к лубянской верхушке объясняет, конечно, тот режим наибольшего благоприятствования, который давал Маяковскому уверенность в реальности всех его зарубежных проектов. Нуждался ли он вообще в таком случае в каких-то формальностях, обязательных для простых смертных? Должен ли был хлопотать о заграничном паспорте (выездной визе), идя обычным, рутинным путем? И не давались ли ему с такой фантастической легкостью эти поездки еще потому, что, наряду с личными делами, у него там были и дела служебные — такие, о которых ни Анненкову, ни Элли, ни даже Татьяне он сообщить не мог? Если так, то нет вообще никакой загадки: очередное служебное задание не дается — нет и поездки! Вот они — «грустности», которые делают его «еще молчаливее»…

Не торопитесь отвергать с ходу эту гипотезу — мы еще к ней вернемся.

Письмо Татьяне от 5 октября, возможно, и не было последним. Но в любом случае к этому времени все уже было кончено. Поняв, что он не приедет, Татьяна перестала ему писать. «Детка, ПИШИ, ПИШИ И ПИШИ, — умолял ее Маяковский в этом, будто бы последнем, письме. — Я ведь все равно не поверю, что ты на меня наплюнула».

И все же буквально через несколько дней ему пришлось в это поверить. 11 октября, как явствует из воспоминаний Лили, основанных на дневнике, который она вела, с вечерней почтой пришло письмо от Эльзы — как раз