Впоследствии Анненков описал эту встречу в своих мемуарах. Маяковский, по его словам, разрыдался, не обращая внимания на других посетителей ресторана. Он объяснил свои слезы тем, что «перестал быть поэтом» и превратился в чиновника.

Весьма возможно, что Маяковский действительно испытывал в это время творческий кризис и глубокую неудовлетворенность собой как поэтом, что он подверг кардинальной переоценке свой многолетний поэтический агитпроп. Не только возможно, но даже наверное… Почему же, однако, он превратился в чиновника, каковым отродясь не был — ни в буквальном, ни переносном смысле? Что за странное слово, не имеющее никакого отношения к Тому, чем занимался поэт, подобрал Маяковский? Не был ли «чиновник» эвфемизмом чего-то другого — того, о чем он не мог поведать даже намеком своему эмигрантскому другу? Для рыданий его, разумеется, были и другие, «бытовые», как принято выражаться, куда более прозаичные, но неотвратимо его убивавшие, причины.

Тупиковая личная ситуация, глубокий разлад с самим собой, тревожная обстановка в стране, в том числе на литературном фронте, — все это предвещало трагический исход. В эти свои метания он тоже Анненкова не посвящал, скрыв от него и причину приезда на Лазурный Берег. Конечно же Маяковский оказался там вовсе не ради рулетки в казино Монте-Карло — это его объяснение Анненков по наивности принял за истину. Но азартные игры он любил до беспамятства, так что, возможно, не встретив Элли и оказавшись в полном одиночестве на бесконечно ему чуждом шикарном курорте, он искал утешения в тотализаторе. По словам Анненкова, все деньги были проиграны, и Маяковский возвращался в Париж с пустым кошельком.

Жизнь Маяковского в Париже проходила у всех на виду. Это значит, что о каждом его шаге и о каждом слове шел донос в Москву: в эмигрантской среде уже и тогда были тысячи завербованных Лубянкой глаз и ушей. Маяковского и Татьяну каждый день видели то в «Ротонде», то в «Доме». В «Куполи». В «Клозри де Лила». В «Гранд-Шомьер» или в «Дантоне». Иногда они уединялись в вокзальных кафе или в квартальных бистро вдали от сборищ эмигрантской элитной богемы. Почему-то и об этих уединенных встречах тоже узнавали в Москве. И могли с точностью проследить, как поднималась все выше и выше температура их отношений. О Лиле двое влюбленных говорили все меньше и меньше. За покупками для нее ходили все реже и реже.

Трудно поверить, что Лубянка уже и тогда не перлюстрировала письма из-за границы, тем более тех, кто ее специально интересовал. А то, что Маяковский был под колпаком, что разворачивавшийся роман его с Яковлевой весьма тревожил лубянских начальников, — в этом нет ни малейших сомнений. Так что они не могли не прочитать ее февральское (1929) письмо матери в Пензу, где были и такие строки: «Я совсем не решила ехать или, как ты говоришь, «бросаться» за М<аяковским>, и он совсем не за мной едет, а ко мне и ненадолго. <…> Стихи, которые тебя волнуют, написаны, когда ему было 20 лет. А «Лиля» — женщина, которую он любил 10 лет. Для всего этого достаточно прочесть его биографию. Вообще, все стихи (до моих) были посвящены только ей. Я очень мучаюсь всей сложностью вопроса, но мне на роду написано «сухой из воды выходить». В людях же разбираюсь великолепно и отнюдь их не идеализирую. <…> Замуж же вообще сейчас мне не хочется. Я слишком втянулась в свою свободу и самостоятельность. <…> Но все другое, конечно, ничто рядом с М<аяковским>. Я, конечно, скорее всего его выбрала бы. Как он умен!»

Лубянские товарищи разбирались в людях ничуть не хуже, чем Татьяна. Они понимали, что Татьяна на распутье и что ее отказ от возвращения в советскую Россию мог побудить Маяковского принять самое нежелательное для них решение. Это, во всяком случае, не исключалось. Трудно представить себе, чтобы такая информация — в прямой или завуалированной, но достаточно понятной форме — не дошла бы до Лили: и Агранов, и «Сноб», и другие их коллеги продолжали оставаться завсегдатаями дома на правах закадычных друзей.

Непосредственно в Париже, под псевдонимом «Янович», работал — юридически в качестве сотрудника посольства, а фактически в качестве лубянского резидента — еще один друг дома: Захар Ильич Волович (он же «Вилянский» для товарищей-чекистов, он же «Зоря» для родных и друзей). Он имел самое прямое отношение к похищениям и убийствам, которые доблестные чекисты устраивали во французской столице, чувствуя здесь себя поистине как дома. «Зоря», агент-убийца, поддерживал тесные отношения с Эльзой, которая, по утверждению Валентина Скорятина, через Воловича-Яновича и его жену Фаину, регулярно переправляла Лиле в Москву французскую парфюмерию. Так что в Гендриков переулок по самым разным каналам шла очень подробная информация о развитии сюжета «Маяковский — Татьяна». Не могло не дойти и то, что было почерпнуто из перлюстрированной открытки, которую Татьяна отправила матери в апреле: «В<ладимир> В<ладимирович> забирает у меня все свободное время».

Впрочем, у Лили был еще более важный и даже более точный информатор, чем лубянские перлюстрато-ры и парижский резидент спецслужб: сестра Эльза, находившаяся с Лилей в постоянном контакте. О том, что все время Маяковский проводит с Татьяной, она сообщала в Москву несомненно, хотя следы этих сообщений и уничтожены.

Неужели не ясно, что — снова скажу — от тенденциозных и подозрительных умолчаний образы как раз и тускнеют? От них, а не от правды, какой бы та ни была…

Зато сам Маяковский, делившийся ранее с Лилей всеми подробностями своих увлечений, старательно избегал в своих письмах даже упоминать о Татьяне. Да и была ли теперь у них вообще переписка — у Лили и у него? «Целую люблю» — написано в телеграмме, извещавшей о предстоящем его возвращении в Москву.

Эти слова все еще были в употреблении, как дань «протокольным» банальностям, которым никто в их кругу серьезного значения не придавал. Никакого реального содержания в них уже не было. И Лиля, с ее тончайшей чувствительностью и проницательностью, не могла этого не понимать.

Верный прежнему уговору ничего не скрывать друг от друга, Маяковский, вернувшись из Парижа, признался Лиле, что отношения с Татьяной зашли достаточно далеко, что он намерен осенью жениться на ней и привезти в Москву. Разговор, вероятно, был слишком бурным, доводы «против» на него не подействовали, и в сердцах Лиля разбила какую-то драгоценность: то ли шкатулку, то ли чашку из китайского фарфора. Но Маяковский не отреагировал даже на это. Было совершенно очевидно, что он и Лиля стремительно разлетаются в разные стороны.

Лиля переживала в это время