свой очередной роман — последний при жизни Маяковского. Последний, которому он был свидетель. Не похоже, что это его тогда хоть как-нибудь задевало. Новым избранником оказался некий Юсуп Абдрахманов — какая-то киргизская шишка, выдвиженец, занимавший в своей горной республике высокий государственный пост.

После того как Маяковский вернулся из Парижа (начало мая 1929), Лиля отправилась с Юсупом (конец июня) на своем «рено» в Ленинград — показывать «дикому киргизу» красоты Северной Пальмиры. За рулем сидел шофер Афанасьев, все лампы на машине горели — о них позаботился Маяковский, а формальной целью поездки была покупка двух пар модных туфель, специально изготовленных для нее каким-то петербургским умельцем: найти для себя подходящую обувь в уже отринувшей нэп Москве Лиля никак не могла.

Вместе с Юсупом она поселилась на квартире своей подруги Риты Райт и, будто бы в ожидании заказанных туфель, провела в Ленинграде примерно десять дней, любуясь белыми ночами и наслаждаясь обществом экзотического и любознательного «дикаря», тянувшегося к европейской цивилизации. На один день за это время приезжал в Ленинград Осип — по своим киношным делам: никому и ничему он не был помехой. «Пришли до 4-го <июля> 250 р<ублей>» — таким было единственное любовное послание Лили Маяковскому из Ленинграда. «Деньги переведу третьего», — с той же любовной деловитостью отвечал ей Маяковский.

Он был беспощадно точен: действительно, «любовная лодка» вдребезги разбивалась о быт.

ПОДРЕЗАННЫЕ КРЫЛЫШКИ

Лето, осень и зима двадцать девятого — не столько самый трудный, сколько самый загадочный период в жизни Лили Брик. Любовные отношения с Маяковским давным-давно были порваны, но отношения дружеские, творческие, духовные становились, похоже, еще прочней. Им было трудно друг без друга, но и вместе не сладко. Она стала чаще раздражаться — порою без повода. Без видимого повода, если точнее… Собственно личная жизнь, в традиционном смысле этого слова, радости не приносила — Лиля была слишком умна, чтобы относиться всерьез к прельстившему ее своей экзотичностью, заведомо «проходному» Юсупу. А Маяковский снова рвался в Париж, и никто не знал, чем могла завершиться эта чрезмерно затянувшаяся, подогреваемая разлукой, преградами и его необузданным темпераментом, связь.

Еще несколько месяцев назад, уверенная в своей силе, Лиля дразнила Маяковского: «Если ты настолько грустишь, чего же не бросаешься к ней сейчас же?» Теперь она, наконец, поняла, что шутки плохи, а игривый совет может быть истолкован буквально. Еще лучше это поняли на Лубянке. Они то читали письма Маяковского Татьяне, — новые, не под первым впечатлением написанные, где были такие строки: «Тоскую по тебе совсем небывало. <…> Люблю тебя всегда и всю очень и совершенно. <…> Я тебя так же люблю и рвусь тебя видеть. Целую тебя всю. <…> Дальше сентября (назначенного нами) мне совсем без тебя не представляется. С сентября начну приделывать крылышки для налета на тебя. <…> Таник родной и любимый, не забывай, пожалуйста, что мы совсем родные и совсем друг другу нужные».

От своих многочисленных осведомителей за рубежом они, скорее всего, знали еще и то, что не доверялось бумаге, но говорилось Маяковским Татьяне с глазу на глаз, а она вряд ли была особо усердным и опытным конспиратором, общалась со множеством людей, которых конечно же интересовал Маяковский и которым она рассказывала о нем. Регулярно встречалась с Эльзой и вряд ли от нее что-то утаивала, — разве что самое интимное. Но самое интимное московских товарищей интересовало меньше всего: у них были другие заботы. Полвека спустя Татьяна вспоминала о пребывании Маяковского весной 1929 года в Париже: «Он хотя и не критиковал Россию, но был явно в ней разочарован». Вряд ли такая информация, если она дошла до Москвы (а она, несомненно, дошла), могла удивить лубянско-кремлевских товарищей: пьеса «Клоп» говорила о его отношении к новой советской действительности еще отчетливей, чем признания, сделанные Татьяне.

Есть версия, что Лиля и Осип были официально допрошены на Лубянке обо всем, что им известно про связь Маяковского с Татьяной Яковлевой и про его планы на дальнейшую с ней жизнь. Никаких подтверждений этой версии пока что не найдено, да и вряд ли была нужда в официальных допросах. Доверительные отношения между Бриками и лубянскими бонзами позволяли последним получать любую от них информацию, не прибегая к какой-либо казенной процедуре, унижающей Бриков и потому бесполезной. Так что если их и допрашивали, то, скорее всего, не на Лубянке, а в Гендриковом, за чайным столом с пирожками, где Агранов и прочие сиживали чуть ли не ежедневно.

Самой стойкой из версий оказалась версия о прямом вмешательстве Лили, не позволившем Маяковскому ни в сентябре, ни позже «приделатькрылышки», чтобы снова лететь к Татьяне. По этой версии Лиля использовала свою связь с Аграновым, чтобы Маяковскому было отказано в визе, и тем самым поставила между ним и Татьяной непреодолимый барьер. Этой, если не искать более сильных и более точных слов, весьма упрощенной версии-схемы придерживалась и Ахматова. Как свидетельствует Л. К. Чуковская, категорическое суждение Анны Андреевны выглядит так: «Всемогущий Агранов был Лилиным очередным любовником. <…> Он по Лилиной просьбе не пустил Маяковского в Париж, к Яковлевой, и Маяковский застрелился». Писать великие стихи, как видим, еще не значит быть всегда и во всем великим психологом. Впрочем, Ахматова не знала и не могла знать даже малой доли того, что нам известно сегодня, и это, скорее всего, многое объясняет.

Усилиями журналиста Валентина Скорятина, проведшего в девяностые годы раскопки в лубянских архивах и в архивах наркомата иностранных дел, было неопровержимо доказано, что за выездной визой Маяковский вообще больше не обращался. Этот факт сам по себе куда более загадочен и непонятен, нежели гипотетический отказ в его просьбе о заграничном паспорте. Отказу было бы легче найти объяснение. Но что побудило самого Маяковского — добровольно! — поставить крест на своих замыслах, похоронить отнюдь не иллюзорные надежды? Почему — на самый худой конец — он даже не попытался хоть как-нибудь объяснить Татьяне столь крутой поворот?

В единственном, дошедшем до нас, письме, отправленном им Татьяне послеиюля 1929 года, когда уже наступило вроде бы время для «коылышек», нет ни малейшего намека на то, что его чувство остыло и что Татьяна уже не занимает в его жизни поежнего места. Совсем, совсем наоборот… Но в то же время нет и ни единого слова о том, почему в таком случае он запаздывает, как и о том, что вообще собирается ехать в Париж — в сентябре, в октябре или позже: эта тема вдруг просто исчезла из