думаешь. Поэтому теле-граммлю. Телеграфь, шли письма — вороха того и другого».

Но, кроме любовных переживаний, существовало еще главное дело его жизни — работа. Татьяна была далеко и вряд ли могла соучаствовать в ней, даже если бы оказалась и близко: слишком чужими были они друг другу во всем, что происходило за пределами сердца. 26 декабря 1928 года Маяковский впервые читал в Гендриковом своим друзьям только что завершенную пьесу «Клоп». Пришли Мейерхольд и его жена, прима театра Зинаида Райх, пришел влюбленный в поэта его последователь, молодой поэт Семен Кирсанов, тоже с женой, пришли Жемчужные и Катаняны — все ближайшие к Маяковскому люди. Но главное — были Лиля и Осип.

Лиля слушала чтение, не сводя с Маяковского восхищенных глаз. Кто другой мог так отнестись к его творчеству, вне которого не существовало и его самого? Как только Маяковский закончил чтение, Мейерхольд рухнул на колени с возгласом: «Гений!» Он гладил его плечи и руки, крича: «Мольер! Какая драматургия!» В глазах у Лили стояли слезы. За них Маяковский отдал бы все свои увлечения, все порывы и страсти.

Два дня спустя Лиля сопровождала его в театр имени Мейерхольда, где чтение повторилось. В театре уже были расписаны роли и назначены репетиции. На чтение пришел совсем еще юный, двадцатитрехлетний, Дмитрий Шостакович, которому была заказана музыка. Пришли художники и артисты из того же круга. Восторгу слушателей не было предела, и опять Лиля разделила с Маяковским его истинный триумф.

Могла ли Татьяна понять боль и сарказм того человека, который был «обсолютно влюблен», его беспощадную сатиру на партмещанство, его, щедринской силы, язвительный смех над тупостью, глупостью, пошлостью тех, кто был у руля, его презрение к властвующим ничтожествам, его глубокое разочарование в былых идеалах, те аллюзии, которыми были насыщены реплики персонажей и узнаваемость которых приводила в восторг собравшихся на читку единомышленников автора? А главное — могла ли понять, сколь велика будет ненависть властвующих, узнавших себя в его персонажах, — ненависть, на которую автор себя обрекал?

Даже вроде бы пропагандистско-мажорный финал этой великой сатиры, «в которой, — по позднейшему суждению Лидии Корнеевны Чуковской, — поэт весьма оптимистически изобразил наше светлое будущее», проницательными современниками виделся совершенно иным — не случайно же он вызвал злобную реакцию у партийных критиков-ортодоксов. Автор книги о Мейерхольде («Темный гений») Юрий Елагин вспоминал годы спустя: «Представление обличительно сатирического памфлета Маяковского, в трактовке Мейерхольда, переходило в восхищение современным космополитическим стилем нашего столетия на фоне отвращения к отталкивающим формам убогой советской дествитель-ности. Не духом «светлого социалистического будущего» веяло от стальных конструкций Родченко и от острых ритмов, неожиданных гармоний и ультрамодернис-тской инструментовки Шостаковича (находившегося тогда в «джазовом» периоде своего творчества), а духом современного Запада с его высокой индустриальной культурой, комфортом и конструктивистскими формами нового искусства». Но могла ли во всем этом разобраться, жившая в счастливом далеке совсем другими интересами, молодая и прелестная парижанка?

В своих мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург мимоходом дает свидетельство, приводящее в отчаяние драматизмом вроде бы «мелкого» факта. Один только штрих, но как много за ним скрывается! «У меня сохранилась, — пишет Эренбург, — рукопись «Клопа», подаренная Маяковским Тате (Т. А. Яковлевой), выкинутая Татой за ненадобностью». Если эта рукопись оказалась у Эренбурга на самом деле «в качестве» выкинутой, то на какое же понимание всего, чем жил Маяковский, без чего вообще его Не было и быть не могло, — на какое же понимание будущей спутницы жизни он мог бы рассчитывать?

Повседневную опору и повседневное понимание он находил лишь в той — единственной за отсутствием какой-то иной — семье, где полноправной и безраздельной хозяйкой была Лиля. Как каждый человек, он стремился к «обыкновенной» любви, к своему дому — даже в самом прямом смысле (несколько его попыток вступить в жилищный кооператив и получить свою квартиру пока оказались безуспешными), но без Лили ему было бы, наверно, еще тяжелей. А то и попросту невозможно…

Заколдованный круг заключал в себе и неизбежную драму, но Лиля, похоже, в полной мере приближение катастрофы все же не ощущала. Чем же объяснить эту ее глухоту — глухоту человека, наделенного тончайшей интуицией и чутко следящего за любым изменением чувств близких людей? Не иначе как инстинктивной потребностью выдавать желаемое за действительное, стремлением оградить себя от излишних волнений и убежденностью в своем всемогуществе.

В январе 1929 года в журнале «Молодая гвардия» было опубликовано «Письмо товарищу Кострову (редактору газеты «Комсомольская правда». — А. В.) из Парижа о сущности любви» — стихотворение Маяковского, посвященное Татьяне. Впрочем, впрямую адресат стихотворения нигде не упомянут, но Лиля и знала, и понимала, какие подлинные события вызвали его к жизни и какими реалиями оно насыщено.

Одновременно было написано и другое стихотворение — «Письмо Татьяне Яковлевой», — так и не отданное им ни в одну редакцию для опубликования. Впоследствии делались попытки его публикации — и натыкались на жесткий запрет. Обнародованное впервые в 1954 году в малотиражной русской прессе Соединенных Штатов Романом Якобсоном и, естественно, никем не замеченное тогда на родине автора, оно стало достоянием гласности лишь в апреле 1956-го, когда, в эйфории, рожденной Двадцатым съездом, его отважился напечатать «Новый мир». Помехой — на протяжении более четверти века — служило то, что адресат в этом стихотворении уже был назван по имени, а «пролетарский поэт», «трибун революции» права на любовь к эмигрантке, разумеется, не имел.

В тридцатые — сороковые годы помехой гипотетически могла стать и сама Лиля: обладая авторскими правами на произведения поэта, она была вольна разрешать или не разрешать их публикацию. У нас нет данных, воспользовалась ли она этим правом в случае с «Письмом Татьяне Яковлевой», но такая правовая возможность у нее все же была. И не только правовая, но еще и моральная: ведь сам Маяковский при жизни никому «Письмо…» для публикации не предложил. Да кто же разрешил бы тогда эту публикацию? И кто вообще стал бы считаться с Лилей — с ее авторскими правами, с ее запретом или согласием?

Хотя стихотворение и отличается пламенным советским патриотизмом (его лейтмотив — страстный призыв к любимой вернуться на родину, связать свою жизнь с автором не где-нибудь, а только в советской России), хотя вдобавок ко всему оно полно веры в победу своей любви, неотрывную от победы мировой революции («я все равно тебя когда-нибудь возьму — одну или вдвоем с Парижем»), на какие-либо чувства к невозвращенке Маяковский прав не имел. Так что Лилины интересы — по крайней мере, в данном вопросе — полностью