— уже только формальным — мужем Виталием Жемчужным, Наташа Брюханенко, дочь Краснощекова — Луэлла, Мейерхольд с Зинаидой Райх, художник Давид Штеренберг, неизменные спутники Маяковского — поэты Николай Асеев, Семен Кирсанов, Алексей Крученых, прозаики Сергей Третьяков и Лев Кассиль, почти все с женами, турецкий поэт-коммунист Назым Хикмет, Лев Кулешов с Александрой Хохловой, лубянские шишки Яков Агранов и Валерий Горожанин — тоже с супругами… И — ни к селу ни к городу, как дерзкий вызов виновнику торжества, — Юсуп Абдрахманов! «Маяковский старался не видеть, — рассказывает со слов отца Василий Катапян-младший, — что Л<иля> Ю<рьевна> сидела с ним рядом на банкетке и, взяв его трубку, тщательно вытерла черенок и затянулась»…

Настроение было веселое и боевое, много дурачились, разыгрывали шуточные сценки, пели куплеты, сочиненные к случаю Семеном Кирсановым, — душой и заводилой всего была, разумеется, Лиля. Под утро, никем не званные, но прознавшие про юбилей, приехали Борис Пастернак и Виктор Шкловский. Оба уже были в ссоре с Маяковским и Бриками — теперь решили мириться.

Незадолго до того, на одном из Лилиных «вторников», был подвергнут разносу фильм, сценаристом которого оказался Шкловский. Тот стал огрызаться — резко и грубо. Вмешалась Лиля — лишь для того, чтобы спор погасить. Шкловский не понял — он уже закусил удила. «Пусть хозяйка, — закричал он, — занимается своим делом — разливает чай, а не рассуждает об искусстве!» Реплика была и без того оскорбительной, но Лиле показалось, что он назвал ее «домашней хозяйкой». Шкловского тотчас изгнали. Теперь, приехавший явно с повинной, он был изгнан снова: обиду, нанесенную Лиле, Маяковский никогда не прощал никому.

Еще безжалостней он поступил с Пастернаком. Размолвка с некогда близким другом произошла, разумеется, не на личной, а только на почве принципиальной — в этом вопросе Маяковский, чуждый фанатизма и догматизма, обычно бывал отходчив. Но нервы уже были накалены настолько, что разум совладать с ними не мог.

Все сошлось воедино — и замужество Татьяны, от которой он только что получил отпечатанное в дорогой типографии, официальное приглашение на церемонию бракосочетания с виконтом дю Плесси, и отчуждение Лили, и скандалы с друзьями, и состояние перманентной борьбы, смертельно его измотавшей, и мрачно молчавший Юсуп со своей идиотской трубкой, этот инопланетянин, введенный Лилей в их, достаточно замкнутый, круг…

«Я соскучился по вас, Володя, — миролюбиво сказал Пастернак, едва переступив порог. — Я пришел не спорить, я просто хочу вас обнять и поздравить. Вы знаете сами, как вы мне дороги». — «Пусть он уйдет, — ответил на это Маяковский, обратившись к стоявшему рядом Льву Кассилю. — Так ничего и не понял». Пастернак выскочил без шапки, в распахнутой шубе, — с отчаянным, растерянным лицом, Шкловский за ним… В столовой повисла напряженная тишина. Эту сцену застала Лиля, легшая вздремнуть в соседней комнате и разбуженная криками. Исправить что-либо не удалось.

Евгений Борисович Пастернак, сын поэта, опираясь на мнение Лили, Шкловского и других участников праздника, ставит под сомнение точность воспоминаний Льва Кассиля, со слов которого мы и знаем детали того инцидента. Но Лиля вряд ли может считаться свидетелем, поскольку, как сказано, явилась уже — в прямом смысле — к шапочному разбору. Шкловский в данном случае слишком заинтересованное лицо… У других могли запечатлеться в памяти те детали, которые им ближе: воспоминания всегда такой документ, который легко может быть оспорен. Дело, в конце концов, не в дета-лях. Дело в том, что вообще никем не оспаривается и имеет — по крайней мере для нашего рассказа — особо существенное значение. Маяковский был предельно взвинчен, он не слишком адекватно реагировал на ситуацию, пришедшие под утро гости могли и не знать, в каком душевном состоянии он находился.

Весь январь ушел на подготовку выставки в писательском клубе. Лиля вместе с Маяковским составляла список гостей, приглашенных на ее открытие, рассылала извещения и билеты. В списке, среди прочих, было не только много чекистов и чекистов, но и сам товарищ Сталин. Тот же самый товарищ слушал 21 января Маяковского в Большом театре, где по случаю шестой годовщины со дня смерти Ленина поэт читал поэму «Владимир Ильич Ленин». Сталин слушал — и даже, вспоминала Лиля, аплодировал: она не могла ошибиться. Тем основательней казались надежды: почему бы на открытие выставки не прийти и ему, и другим вождям? Никто, разумеется, не пришел. Но зал, отданный выставке, был все равно переполнен — позже, поддавшись мрачному настроению Маяковского, это мероприятие, к которому он так готовился, назовут почему-то провалом.

Сам он выглядел усталым, его запавшие глаза, бледность лица, отчужденность и молчаливость запомнились всем, кто пришел. Луначарский на самом открытии не был — судил по впечатлениям жены, актрисы Наталии Розенель: «Мне хотелось плакать». У сопровождавшего Нату Вачнадзе Владимира Мачавариани остались такие воспоминания: «сплошное одиночество», «трагическая фигура», «с ним что<то происходит»… По бумажке, упавшим голосом, Маяковский через силу прочел вступление к поэме «Во весь голос» и позволил себя сфотографировать набежавшим на открытие репортерам.

Успех был вполне очевидным — Лиля силилась понять, чем же в таком случае было вызвано его отчаяние. Так и не догадалась. Неужели, вопреки своим прежним позициям, вопреки тому, что он обличал в своих пьесах, Маяковский вдруг возжаждал признания не у «массы», а у властей? У тех, кто как раз и породил жестоко осмеянный им бюрократизм! Испугался, возможно, оказаться в немилости, тонко почувствовав приближение грядущих событий и место, которое в них неизбежно будет ему уготовано. Или почувствовал, что почва уходит из-под ног, что вчерашние покровители и защитники — «милый Яня», его друзья и коллеги — уже не опора?.. Что в их глазах он в чем-то проштрафился и стал им уже не нужным?..

Имел, наверное, основания ждать к юбилею ордена — вместо этого глава Госиздата Артемий Халатов приказал в спешном порядке вырезать портрет Маяковского из уже отпечатанного тиража журнала «Печать и революция», решившего отметить юбилейную дату. Видный исследователь жизни и творчества Маяковского Е. А. Динерштейн полагает, что директор издательства, хотя бы и самого крупного, самовольно такое позволить себе не мог. Скорее всего, он прав: акция была слишком скандальной, слишком демонстративной, директору Госиздата явно не по зубам. Получил ли Халатов прямое указание свыше или, допущенный к «тайнам мадридского двора», узнав новое отношение высоких властей к личности юбиляра, решил подсуетиться, — существенного значения это все не имеет: конечно, ветры дули не из директорского кабинета Халатова, а с кремлевско-лубянских вершин.

Ни одно официальное лицо не удостоило выставку своим вниманием, а Маяковский только официальных и ждал. «Ну что ж, бороды не