бытовые мелочи скрывали то, что с ним тогда творилось. Прежде всего — болезнь: затянувшийся и тяжело проходивший грипп, которого он адски боялся, и — еще того хуже — тягчайшее нервное расстройство, граничившее с помешательством. Но те, кто считал его своим другом, не придавали этой беде никакого значения.

Допрошенный сразу же после трагедии Михаил Яншин, к тому времени все еще ничего не знавший об измене жены, воспроизвел убийственно точную картину той обстановки, в которой Маяковский находился последние недели своей жизни: «Все, кто мог, лягал <его> копытом.<…> Все лягали, и друзья, все, кто мог. <…> После премьеры <«Бани»> рядом с ним не было ни одного человека. Вообще ни одного. Так вообще не бывает. Он попросил заехать к нему актрису А. О. Степанову и завлита МХАТа П. А. Маркова, очень немного с ним знакомых через нас. Позднее приехали моя жена и я. <…> Один Маяковский. Один совершенно!»

Редко встретишь в неизбежно сухой, протокольной записи следователя документ такой эмоциональной силы… Впрочем, сам Маяковский не случайно же любил песенку, где о том же сказано еще короче и пронзительней: «У коровы есть гнездо, у верблюда дети, ау меня никого, никого на свете».

Никого? А как же Лиля?..

Как ни странно, Маяковского всю жизнь — и очень часто — преследовала на «любовном фронте» одна и та же ситуация: ему приходилось отвоевывать у других предмет своего увлечения. По какой-то роковой случайности «его» женщины чаще всего оказывались принадлежавшими другому. Отнюдь не обязательно в формально юридическом смысле. И эта борьба, в которой мужчины другого типа находят даже удовлетворение, особенно после одержанной победы, изматывала Маяковского и выводила его из себя. Напоследок он уже настолько не мог выносить никакого сопротивления, что любое слово невпопад со стороны дорогой ему женщины могло привести к нервному срыву. А отсутствие сопротивления быстро ему приедалось…

Из этого заколдованного круга попросту не было выхода. Очень многое объясняет такой эпизод, рассказанный художнцей Валентиной Ходасевич. В канун трагедии метавшийся Маяковский заехал в цирк, где Ходасевич, участвуя в репетиции, готовила свои декорации. Неожиданно, поскольку это никак не вытекало из их отношений, он предложил ей покататься по городу на такси. Художнице было не до того, сначала она отказалась, но, увидев страдальческое лицо уходящего Маяковского, бросилась за ним.

В такси он все время молчал, «и вдруг, — вспоминает Ходасевич, — какой-то почти визг или всхлип: «Нет!.. Все мне говорят «нет»… Только нет! Всегда и везде — нет…» Он остановил машину, рассчитался с водителем и, попросив его доставить пассажирку туда, куда она скажет, поспешно удалился. Конечно, это была реакция уже тяжело больного, сорвавшегося человека, не вполне отдававшего отчет в своих действиях.

Лиля и Осип к тому времени, дождавшись, наконец, в Берлине английской визы, укатили в Лондон. На свидание с Еленой Юльевной у них оставались уже считанные дни: срок действия выданных им заграничных паспортов истекал через два месяца после пересечения границы. Стало быть, самое позднее 18 апреля им предстояло пересечь, теперь уже в «эту» сторону, советскую границу и на следующий день вернуться домой.

Без видимых причин события вдруг обрели фатальный характер к концу первой половины апреля. Маяковский стал требовать, чтобы Нора немедленно бросила Яншина и вышла за него замуж. События этих — последних его — дней описаны в литературе множество раз. Обратим внимание лишь на то, что Маяковский не внял настойчивой просьбе Лили не общаться с писателем Валентином Катаевым и вечер 13 апреля (впервые!) провел у него. Еще летом двадцать девятого года Лиля писала ему в Ялту: «Володик, очень прошу тебя не встречаться с Катаевым. У меня есть на это серьезные причины. <…> Еще раз прошу — не встречайся с Катаевым (подчеркнуто Лилей. — А. В.)».

Ни одной другой подобной просьбы мы в их огромной переписке не найдем. «С чем была связана эта просьба, — комментирует публикатор письма Бенгт Янг-фельдт, — установить не удалось». Публикатор, к сожалению, не имел возможности узнать это у самой Лили: когда он готовил переписку к печати, Лили уже не было в живых. Любопытно, что она никогда, ни единого раза, не возвращалась в своих публикациях, комментариях, интервью к теме «Катаев» и ушла из жизни, так и оставив неразгаданной загадку своей необычной просьбы (по интонации — скорее мольбы!), изложенной в столь категоричной форме. Причина была, видимо, очень серьезной — тончайшая интуиция не подвела Лилю и тут. Заметим попутнб, что В. А. Катанян и все остальные, кто знал или мог знать, какая тайна скрывалась за этой просьбой-мольбой, тоже ее не раскрыли. Катаев был еще жив — вступать в конфронтацию с ним никто не захотел.

В тот судьбоносный вечер у Катаева много пили, резались в карты. Маяковский то и дело вызывал Нору в соседнюю комнату, в крайнем возбуждении домогаясь ее согласия немедленно уйти от Яншина. Она возражала — то ли не верила в серьезность намерений Маяковского, то ли просто хотела сделать разрыв с мужем не столь болезненным.

Все та же беда Маяковского: опять ему досталась женщина, принадлежавшая другому, — он был вынужден воевать за нее или делить ее с опередившим его соперником. Это мучило его, унижало. Та, из ряда вон выходившая, взвинченность, которую отмечали все, кто видел его в тот вечер, та грубость, которую он позволял себе по отношению к Норе, несомненно, подогревались тем положением, в котором он опять оказался. Только Яншин, сидевший тут же и вместе с другим артистом МХАТа Борисом Ливановым шпынявший Маяковского обидными шутками, все еще ни о чем не догадывался. А если и догадывался, то явно не обо всем…

Утром 14-го Маяковский привез Нору в свой рабочий кабинет, служивший им комнатой для свиданий. Извинившись за вчерашнюю грубость, он потребовал от нее немедленно бросить и театр, и мужа. Возможно, Лиля права, полагая, что, уязвленный вечными неудачами и унижениями, он просто хотел доказать самому себе, что Нора не устоит под его напором, подчинится его воле. Это был уже абсолютно измотанный, не контролирующий себя, тяжко больной психически человек, нуждавшийся в немедленной медицинской помощи. Вспоминая Маяковского в дни, непосредственно предшествовавшие трагедии, Нора писала впоследствии: «<…> конечно, он был <…> в невменяемом, болезненном состоянии».

Но ведь она была не врачом, а всего лишь несчастной женщиной, оказавшейся между двумя жерновами. Металась — в тщетной надежде примирить непримиримое. Театр оставить не могла — в нем была вся ее жизнь и все надежды. Ей только что дали роль — хоть и в никчемной «революционной»