инсценировке, но все же большую роль. Репетицию вел сам Немирович-Данченко! Она спешила на репетицию, смертельно боясь опоздать: по извечной традиции МХАТа, Немирович в таких случаях был беспощаден. Но, видя состояние Маяковского, пообещала уже вечером совсем переехать к нему, объяснившись предварительно с Яншиным. А вот бросить театр не могла даже ради него — так прямо ему и сказала. Едва она вышла из комнаты, раздался роковой выстрел.

В этот самый день Лиля и Осип были уже на пути в Москву — в Амстердаме, откуда отправили Маяковскому веселую открытку: «До чего здорово тут цветы растут! Настоящие коврики — тюльпаны, гиацинты и нарциссы». Открытка пришла через пять дней, но она уже была адресована мертвому человеку. 15-го Брики были в Берлине, остановившись, как всегда, в «Курфюрстен-отеле». Там их ждала вчерашняя телеграмма, подписанная ближайшим другом Маяковского и Бриков Львом Гринкругом и «Яней» Аграновым: «Сегодня утром Володя покончил собой».

Откуда Агранов с такой точностью узнал, что Брики уже в Берлине и в каком отеле Лилю нужно искать? — задают вопрос нынешние ее обличители, намекая на чуть ли не ежедневную потайную связь между нею и «службами» во время этой заграничной поездки. Однако же ничего подозрительного в такой осведомленности нет: предельная дата возвращения Бриков в Москву была известна заранее — об этом сказано выше, ехать они могли только через Берлин, остановившись там как минимум на день, а местом их временного жительства в Берлине всегда был только «Курфюрстен-отель». Так что хоть в этом вопросе загадки и тайны нет никакой.

«В нашем полпредстве, — вспоминала впоследствии Лиля, — все уже было известно. Нам немедленно раздобыли все нужные визы (видимо, транзитные польские. — А. В.), и мы в тот же вечер выехали в Москву». Вот тут без помощи Агранова, скорее всего, не обошлось — можно ли его за это винить? Прочитав телеграмму, Лиля тотчас связалась по телефону с Москвой — просила отложить похороны до ее приезда. Так все и получилось: поезд приходил в Москву 17-го утром, похороны были назначены на вторую половину того же дня.

Встречать Лилю на пограничную станцию Негорелое Агранов отправил Василия Катаняна, сына тифлисского врача, молодого литератора, познакомившегося с Бриками в декабре 1923 года и сразу же превратившегося в близкого друга. И Бриков, и Маяковского… Пропуск, которым Агранов снабдил Катаняна, позволял ему войти в вагон еще до того, как поезд покинул по-граничную зону. Лиля безутешно плакала, уткнувшись в его плечо.

В Москве тем временем разыгрывалась поистине тягчайшая сцена. Полонскую прямо с репетиции вызвали к следователю, куда ее сопровождал Яншин. Через полуоткрытую дверь он слышал, как следователь прямиком спросил ее, «состояла ли она в интимных отношениях с гражданином Маяковским». Трясясь от страха, она пролепетала «нет», адресуя это слово, конечно, не следователю, а мужу. Газеты опубликовали предсмертное письмо Маяковского (написанное, правда, за два дня до самоубийства), где были такие, ставшие затем всемирно известными, строки: «Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо».

На следующий день после самоубийства Виктор Шкловский, забывший уже про нанесенные ему обиды, писал своему другу Юрию Тынянову, что Маяковский оставил еще два письма: «одно Полонской, другое — сестре». Письма эти, если они были, до сих пор не известны. Но даже и по этой, пока не подтвержденной и вряд ли способной подтвердиться, молве очевидно одно: отдельного письма Лиле оставлено не было.

Имя Норы — уже как «члена семьи» Маяковского — сразу же оказалось у всех на устах. Едва приехав, — перед тем, как отправиться в Клуб писателей, где был выставлен для прощания гроб с телом Маяковского, — Лиля позвонила Полонской: «Нора, не отравляйте своим присутствием последние минуты прощания с Володей его родным». Нора согласилась, но Агранов решил перестраховаться: точно на этот час следователь Сырцов вызвал Нору для очередного допроса.

Трагедия была многократно усугублена немедленно распространившейся по Москве реанимированной сплетней (вопреки просьбе Маяковского в предсмертном письме: «<…> пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил») о сифилисе, который будто бы и вынудил поэта пустить себе пулю в сердце. Этому способствовало официальное сообщение о смерти, где были такие строки: «Самоубийству предшествовала длительная болезнь, после которой поэт еще не совсем поправился». Пошлая клевета, распространенная «друзьями» и «благожелателями» еще двенадцать лет назад, догнала Маяковского уже на смертном одре.

«Великий гуманист» Горький откликнулся печатно на его смерть в статье «О солитере», где по-прежнему гнул свое, недвусмысленно назвав причиной гибели «давнюю и неизлечимую болезнь». Дословно этот позорный горьковский пассаж звучит так: «Каждый человек имеет право умереть раньше срока, назначенного природой его организму, если он чувствует, что смертельно устал, знает, что неизлечимо болен и болезнь унижает его человеческое достоинство». В письме Бухарину из Сорренто от 10 мая Горький позволил себе откликнуться на гибель Маяковского с еще более непристойным, презрительным укором: «А тут еще Маяковский. Нашел время! Знал я этого человека и — не верил ему». Словно тот совершил какую-то подлость… Несколько десятилетий спустя беззастенчивые фальсификаторы бесстыдно напишут (в «огоньковском» собрании его сочинений): «Трагическая гибель Маяковского потрясла Горького». И даже скрупулезно документирующий каждое свое утверждение Скорятин, на этот раз без ссылки на какой-либо источник, именем Горького открывает список тех, кого гибель Маяковского «потрясла». Как именно она его потрясла, мы видим…

Совсем откровенно свое отношение к Маяковскому классик выразил еще в феврале 1927 года в письме писателю и литературному критику, главному редактору журнала «Красная новь» Александру Воронскому (фрагмент впервые опубликован совсем недавно Е. А. Динерштейном): «Маяковский всегда был хулиганом и, кажется, пробудет таковым до конца дней его. Он для меня давно уже «вне литературы». Так что своим самоубийством поэт лишь подтвердил, с точки зрения «потрясенного» Горького, проницательный этот прогноз. Зато первичный источник давних слухов о неизлечимой и позорной болезни Маяковского — Корней Чуковский — писал в скорбные дни прощания жене Василия Катаняна Галине: «Реву, как дурак. <…> Мне совестно писать сейчас Лиле Юрьевне, ей теперь не до писем, не до наших жалких утешений».

Чтобы подтвердить или развеять слухи, один из писательских боссов того времени — Владимир Сутырин — попросил устроить второе вскрытие тела, поставив перед экспертами только один вопрос: болел ли Маяковский сифилисом? Вскрытие провели прямо в здании Клуба писателей — в ночь с 16 на 17 апреля. (Клуб писателей на Поварской улице, бывший особняк графов Сологубов, широко известный как «дом Ростовых» из толстовского «Войны и мира», по злой иронии