Попятилась Алена, развернулась, побежала прочь.

Ей нужно было сейчас остаться одной, совсем одной, а еще зачем-то понадобился колодец. Ведь должны же были стоять в слободе колодцы, должны, да словно все попрятались! Алена забежала за угол, заскочила в чей-то двор, пустой, нищий, и упала на колени перед грязной лужей прямо у порога.

— Водица! — воскликнула она. — Где же ты, окаянная? Как тебя не надо — так ты здесь! Как надо — так не дозовешься!

Схватив подвернувшуюся хворостину, Алена что было сил хлестнула по луже, брызги полетели в глаза.

— А ну, ступай сюда! — яростно приказала она. — Где ты запропала?! Я тебя сейчас напрочь изведу!

Ярая злость созрела в ней, налилась алым соком и взорвалась, затмив зрение, и алой сделалась на миг вода, а всё остальное — черным.

И вспомнилось имя — Ульяна!

— Ульяна! — воскликнула Алена. — Ну же!..

Видно, горяча была та злость и звонко то имя, если неровное яркое пятно, окруженное нестерпимой золотой каймой, медленно поднялось и исчезло из пределов зрения, а в сплошной черноте обозначились бледные просветы и окружающий мир стал приобретать четкие очертания.

Но Алене было не до него — на излете ярости она всё лупила по луже, повторяя внезапно выплывшее из памяти имечко, пока там и впрямь воды не осталось, пока взбаламученная вода не разлетелась, и последний удар нанесла по густой грязи.

Тут над головой у Алены громыхнуло.

— Иду-у!.. — сложился в слово гул, сопроводивший тот грохот.

Она подняла голову — и поразилась тому, как низко нависла над двором грозовая туча.

Хлынул дождь.

Алена, опершись кулаком с намертво зажатой хворостиной о мокрую землю, поднялась.

И сразу же услышала гомон.

Ощущение было такое, словно у нее, пока она сражалась с лужей, уши заложило, а теперь вдруг прорезался слух, и прорезался довольно болезненно.

Как была, с хворостиной, она вышла с чужого двора — и навстречу ей, обжигая глаза, метнулось большое пестрое пятно.

Это перепуганные мокрые бабы неслись прочь от Степанидиного домишки. Гром среди ясного неба и совершенно неожиданный ливень образумили их.

Погрозив им вслед хворостиной, Алена неторопливо — ноги еле волокла, да и огню надо было дать время угаснуть, — подошла к дому и стала растаскивать завал у двери.

Слободские бабы все, как на подбор, были мощного сложения, да еще силу их увеличило сознание своей совместной и неколебимой правоты. Не Алениным ручонкам было тягаться с их загрубевшими в хлевах да на огородах лапищами. А сейчас Алене даже хворостина казалась неподъемной.

Не обращая внимания на дождь, Алена разгребла завал настолько, чтобы уцепиться за дверной косяк и потянуть, с риском обломать ногти, на себя. Образовалась щель, Алена запустила пальцы поглубже и увеличила щель настолько, что смогла протиснуться в сенцы.

Степаниду Рязанку она обнаружила в горнице. Ворожея лежала на полу без чувств, ее щеку пересекали три длинные кровящие царапины. Похоже, бабы крепко поколотили ее, прежде чем закинуть в избу и затеять свою огненную потеху.

Алена, насквозь мокрая, не нашла ничего лучше, как вытереть Степанидино лицо подолом.

— Ох… — ответила на это Степанида.

Тогда Алена встряхнула ее за плечи.

Ворожея открыла единый глаз.

— Ну, здравствуй, Степанида Никитишна, — сказала Алена, хотя говорить было как бы нечем, каждое слово отнимало всё дыхание из груди и приходилось вдыхать заново. — Оклемалась? Поднимайся, пойдем. Тебя тут в покое не оставят.

— Ты кто, девка? — еле шевеля языком, спросила ворожея.

— А ты приглядись, — посоветовала Алена.

Рязанка приподнялась на локте.

— Господи, помоги мне, грешной… Кто б ты такова?

— Алена я. Помнишь? Ален на Москве немерено — ну?..

Силы возвращались — вот уж и на улыбку их стало.

— Чарочки две с ручками и коробочка серебряная… — пробормотала Степанида.

— Узнала, стало быть. Вставай. Собери, чего нужно, образа в плат увяжем и пойдем, благословясь, пока люди опять не набежали.

— Куда пойдем-то? — безнадежно спросила ворожея. — На Москве мне теперь жить не дадут, а в других местах меня не знают… Прижилась я тут… А бабы проклятые…

— Пойдем! — Алена сдвинула бровки, посмотрела со всей строгостью и жесточью. — Где жить будем — это моя забота.

— Зачем я тебе, бесталанная? — Рязанка вздохнула.

— Учить меня будешь. Ну, приросла ты, что ли, к полу? Корни пустила? — прикрикнула Алена.

Рязанка медленно поднялась.

— А чего тебя учить. Всё ты уж и сама познать можешь…

— Ага! Учуяла!..

Алена встала против нее, глядя в единый глаз.

— А скажи, Никитишна, когда ты чарочки взять отказалась, когда беду мне накаркала, — ты про мое проклятье знала?

— Видно же было.

— Значит, видно было…

Рот у ворожеи приоткрылся, она коротко вздохнула — и ничего уж более не сказала. Лишь кивнула.

Видя, что Степанида Рязанка никак не отойдет и никак не осознает себя живой, Алена сама взялась хозяйничать — полезла в сундук, выгребла всю тряпичную казну, достала и плат — увязать образа.

Ворожея кое-как поднялась, и тут оказалось, что ей зашибли ногу.

Видя, что Алена взялась за дело решительно, Степанида указала ей, где припрятаны деньги, а сама собрала в другой узел колдовское свое имущество — травы, деревянную ступку с пестом, сверточки какие-то, укладочки, пузырьки темного стекла.

Алена, видя, что ворожея еле движется, подхватила оба узла с вещами да с образами, присела — на добрую дорогу и повела Рязанку из дома прочь.

Нога ногой, а силушкой Бог Степаниду, в отличие от маленькой Алены, не обидел. Она как налегла плечом на дверь, так и проложила им обеим дорогу, вот только что Алене с узлами всё равно пришлось боком протискиваться.

На дворе не унимался ливень.

Степанида принюхалась.

— Гроза, что ли, грянула?

— Гроза, — подтвердила Алена.

— Не время вроде.

— А кабы она времени дожидалась, домишко твой сгорел бы, как пук соломы, и с тобой вместе.

Почему-то слова эти прозвучали на редкость сердито.

Видно, Алена не только была недовольна Степанидой — ишь ты, дождь спасительный ей не угодил! — но и предвкушала удовольствие от шлепанья с тяжестью под ливнем.

Постояв под стрехой, она вдруг поставила узлы, вытянулась, что хватило росточка, и достала серп, охраняющий от порчи и нечистой силы: