— Жечь не велено. А вот мы его, пса, к воеводе — и пусть там на дыбу вздернут, пусть дознаются, откуда он, нехристь, на наши головы взялся! Блядин сын, страдник! Туда же — слово Божье толковать!

Батька Пафнутий шагнул к Грише и замахнулся. Тот стоял с образком в руках и бесстрашно глядел прямо в свирепое лицо. Видно, всей своей беды еще не осознавал.

Вдруг Алена почувствовала, что может одним криком прогнать и попа, и мужиков с полянки, да что с полянки — вовсе из лесу на веки вечные выжить! Откуда пришло к ней это — она не понимала, да и не до понимания было. Словно бы хрипловатый голос лесной брезгливо буркнул: «Гнать их в три шеи, засранцев…»

— А ну, замолчи сей же час! — выскакивая из дупла и заступая попу тропку к Грише, выкрикнула Алена. — Ты что это раскричался? Бога не боишься? Есть над тобой Бог! Он тебе на людей лаяться не дозволит! Замолчи!

— Гляди — девка! Праведник-то, а? Девку в дупле держал! — загомонили мужики.

Поп взмахнул узорными рукавами, два раза широко разинул рот, но ни звука оттуда не произошло. Тогда поп встряхнулся по-собачьи, замотал нечесаной гривой и опять вызверился на Гришу с Аленой. Воздел руки, но вместо проклятья издал несуразный хрип, от чего покраснел, как буряк, и слезы из вылупленных глазищ сами собой выдавились.

Отец Пафнутий потряс головой, избавляясь от наваждения. Поглядел на отчаянную девку, не отводившую от него темных яростных глаз, замахал на нее ладонью — девка стояла, словно каменная, и пихала взглядом, как оглоблей!

Тогда ясковский поп принялся мелкими шажками отступать, и мужики расступились, давая дорогу обширной спине, но не смыкаясь за попом, как бы не принимая его в толпу, так что он, хрипя да сопя, разделил их на две неравные части.

Алена и сама испугалась того, что сотворилось с попом, особенно когда он оказался посреди растерявшихся мужиков, не в силах никому ничего объяснить, лишь маша руками в сторону Гриши.

— Устинья! — выкрикнул вдруг кто-то догадливый. — Православные! Да это ж Кореленка девкой обернулась!

И кинулись бежать мужики, не разбирая дороги!

Один поп остался стоять, всхрипывая, словно отчаянным словом подавившись, и стоял бы там до морковкина заговенья, кабы не вернулся за ним, опомнившись, маленький мужичонко, кабы не схватил за руку, не развернул да не потащил за собой следом.

Очистилась полянка.

— Всё равно уходить надо, — малость остыв, сказала Алена. И сказала не столько Грише, сколько самой себе. Глядела она в землю и шагу сделать не могла, ощутив внезапную слабость, да что шагу — руки повисли, словно бы в пальцы свинца кто-то залил, голова на шее повисла, будто чугунная…

Гриша вытаращился на Алену.

— Ты что это, девка? — растерянно спросил он. — Ты что же это сотворила?

Алена с трудом подняла голову и даже не повернула, это было не под силу, а краем глаза покосилась на Гришу. И увидела в его ясных глазах огромное изумление, но никак не страх.

— Что сотворила?.. — шепотом переспросила она и вдруг осознала, что это такое было. И сделалось ей дико…

Не страх это был, нет. Страх в избенке Кореленки да на берегу, где живым ковром лежали змеи, остался. Это было скорбное осознание того, что отныне она — не как прочий люд крещеный, а иная, сатанинским когтем меченная!

Алена тяжко, превозмогая сдавившие грудь пласты свинца, вздохнула. И пролились слезы, и не было сил поднять руку, утереть их хоть рукавом…

— Да что это с тобой? — Гриша, не выпуская образа, кинулся к ней и исхитрился обнять так, что образ оказался прижат к ней темным ликом.

— Ох, Гришенька, вошла в меня сила окаянная, вошла-таки!..

Видно, немного слез накопилось с тех дней, когда она отрыдала под яблонькой в саду у Петра Данилыча. Выплеснулись разом — и словно что в глазах пересохло, и руки-ноги ожили, и тяжесть из головы, пройдя спиной, в землю ушла, Алена явственно это ощутила.

— Ты, Аленушка, ерунду городишь, — не очень уверенно одернул ее Гриша, поглаживая по плечу. — Ну, подумай, как могла в тебя войти окаянная сила при человеке Божьем? При мне, стало быть? Они же, бесы, меня боятся!

— Да-а… А поп?

— Что поп? Бог попа наказал! — буркнул Гриша, в глубине души понимая недостаточность своего объяснения. — Образ-то держи!

И отстранился, потому что праведнику с девкой, пусть и рыдающей, обниматься негоже — искушенье.

— Это что же, так сразу по слову моему и наказал? — не поверила Алена. — Я же не просила, не молила, а он по-моему сделал? Нет, Гришенька, это сила окаянная… Это — Кореленка!

— При мне окаянной силы быть не может, — возразил Гриша. — Я пощусь, я молитвы читаю, поклоны бью! Ее тут и поблизости быть не может!

— Нешто ее постом отпугнешь? — вздохнула Алена.

— А ты дело говоришь! — вдруг обрадовавшись, воскликнул Гриша. — Пост-то у меня и постом, чай, не назовешь! Ведь каждый день вкушаю — вот в чем беда! Вот почему Господь попустил… А вот преподобный Илларион вкушал пищу раз через три дня, а преподобный Паисий пять дней в неделю постился, а в субботу и в воскресенье себя скудной корочкой подкреплял. Вот где пост! А я еще и утробу ягодами ублажал, сладенькими-то! Апостол Петр одними семенами хлебными питался, о ягодах не помышлял! И апостол Матфей также!

— Значит, коли бы ты ягод не ел, поп ясковский бы не онемел? Не греши на себя, Гришенька… — успокаиваясь, тихо сказала Аленка. — Это, Гришенька, мое горе, тебе его со мной не разделить. А и ты хорош! Пострадать ему захотелось! Огненное крещение принять! А шиш тебе, Гришка! Поживешь еще малость! Давай собираться. Поп-то опамятуется, заговорит. К воеводе за помощью пошлет. Всё одно уходить надо.

— Жаль, Аленушка… — Гриша вздохнул. — Хорошее было дуплецо. Я в нем обжился. Грибные места мне покойная Устиньюшка показала…

— Другое дупло отыщешь… — тут Алена призадумалась. Все-таки ясковские бабы постоянно заглядывали к батьке Григорию, возможно, и подкармливали. А как на новом месте будет?

— Придется искать.

— А то пошли бы вместе! — неожиданно для себя воскликнула Алена. — У меня деньги найдутся, справили бы тебе рубаху, порты, онучи, лапти бы ты себе сплел! Пошли бы тихонько от обители к обители — помолиться всюду пустят, да и ночлег дадут! И кормят богомольцев…

Страшно не хотелось ей расставаться с Гришей. Было в нем нечто дивное — кротость его, превыше всяческой отваги, ясность душевная, и открылось вдруг Алене, что коли и суждено ей спасение, то явится оно в Гришином облике.

Но при всем при том не чуял Гриша в Алене окаянной силы, а она же была! И как-то нужно было ею распорядиться. Ясковский-то поп еще неведомо когда обретет дар речи… А вдруг опять Алена сгоряча кому чего пожелает?.. Вот сказал Гриша — это искушенье сатанинское. В том, что сатана рот попу заткнул, ничего бы удивительного и не было… Но коли поверить в собственную силу, воспарить духом — и бессильно грянуться оземь? Как тогда?