Гриша мог бы помочь разумным словом лишь в том случае, ежели всё, что за последние сутки приключилось, — всего лишь наваждение. Против окаянной силы, что успела передать Кореленка, он, видно, ни власти, ни слов не имел.

Кто же разберется? Кто скажет, что с Аленой деется?

— Нет, не пойду с тобой, свет, — ласково отвечал Гриша. — Когда б хотел странником сделаться — давно бы уж от обители к обители ходил. Мне бы в лесу келейку, чтобы звери приходили и птицы прилетали. Вон к преподобному Павлу Обнорскому на плечи садились, медведь к нему выходил… Я зверье люблю.

— Как же без людей-то?

— А знаешь ли, свет, как оно обычно получается? Поставит отшельник в дремучем лесу келейку, поживет годок-другой, освоится, слух о нем пойдет. Глядишь — прибредет кто, кому мирское надоело, другую келейку рядышком поставит, вместе молиться будут… Глядишь — и третий братец пожалует, и четвертый, церковку невеликую срубят, земельки клочок расчистят, колодец выроют… Так-то обители праведные и заводятся. Те, что на Москве, — они не обители, там старцы и старицы шелковые ризы носят, на торжища ходят, к боярам и боярыням на угощенье. А самая праведность — в таких вот обителях, что сами зарождаются.

Гриша, размечтавшись, говорил о том, как славно было бы основание новой обители заложить, Алена слушала, да почитай что и не слышала. Сила ее беспокоила. Нужно было искать, у кого просить совета. Нужно было учиться жить с этой силой, да так, чтобы от нее поменее вышло вреда.

И, как ни загадывай, а получалось, что Алене с Гришей — не по пути…

* * *

Алена возвращалась в Москву. Она и не представляла себе, что возможно жить в каком-то ином месте. По пути, опять влившись в вереницу странниц-богомолиц, продумала она всё, что ей предстоит совершить.

Коли дед Карпыч посылал ее к Кореленке проклятье отделывать, стало, знал — сила Кореленки с тем могучим проклятьем совладает. Но теперь та сила, возможно, и впрямь к Алене перешла — коли не владеет ею обещанное Гришей сатанинское наважденье. Получается, сама Алена и может проклятье с себя стряхнуть. Да только — как?

Никто не распознал, что несет Алена, сама того не ведая, страшное бремя, кроме деда Карпыча, царствие ему небесное, да Степаниды Рязанки. Ведь не хотела она давать Алене подклад для Анны Монсовой, ох, не хотела! Ведь говорила — ничего не выйдет! Видела Рязанка, кто к ней пожаловал, да не хотела дуру-девку смущать.

А раз учуяла она сильное проклятье, то, может, и научит, как его снять… И как с силой управляться — тоже научит. Если же попросит платы, то будет ей плата! На болотном острове были клады закопаны, Федька про них сдуру толковал. А клады — они голос подают и из-под земли показываются, который — собакой, который — курицей. Уж кому их и брать, как не ворожее!

Отдохнув с дороги денька три и малость отъевшись, Алена отправилась отыскивать ведунью.

Изба Степаниды Рязанки, Алена помнила, стояла на краю слободы, на отшибе. И странно было, что в таком месте шебутится и галдит немалая толпа, в основном — бабы.

Мимо пробежала стрельчиха с охапкой поленьев.

— А ты чего, Аришка, еле плетешься! — окликнула яростно, хоть и обернувшись, но лица Алениного под платом не разобрав. — Беги за соломой! Привел Господь — поквитаемся!

И, пыхтя, побежала далее, да ненадолго дыханья хватило — встала, рот разевая.

Алена обогнала ее и оказалась в самой гуще толпы.

Бабы все были заняты делом — обкладывали избу Рязанки кто хворостом, кто соломой, нашлись и такие, что дров не пожалели.

— Это тебе за коровушку мою! Одна была кормилица — и ту ты волкам скормила!

Более Алене объяснений не потребовалось. Она поняла — Степанида обидела кого-то из баб, и все неприятности за последние месяцы, всех околевших поросят, все синяки от мужниных кулаков, всю тлю огородную, всех кур, что повадились класть яйца незнамо где, — всё это, собрав воедино и вспомнив кстати, как ополчался на ворожей здешний батюшка, обрушили на Рязанкину голову.

Бабы распалились — сейчас и мужья не оттащили бы их от Степанидиной избы.

А на самих баб распалилась гневом Алена.

Не то возмутило ее, что стрельчихи собрались сжечь колдунью, а то, что дуры-бабы нарушили связанные с Рязанкой замыслы Алены.

Пока она добиралась по наказу Карпыча до Порхова, а потом — обратно до Москвы, доводилось ей видеть деревенских травознаек-корневщиц, которые охотно пускали на ночлег богомолок и Алену — с ними вместе. И ни одна, как ни хвалилась своими способностями, не сказала ни слова про покаравшее Алену проклятие, а потом — ни одна же не почуяла силы, которую передала ей покойная Кореленка. Сатанинского наваждения, впрочем, тоже. Раз они не видели этой силы, то куда ж им было и совладать с ней, употребить ее на пользу?

Степанида Рязанка единственная поняла, что с Аленой неладно, и удерживала ее, как могла, от вмешательства в Дунину судьбу, и вот ее слободские дуры вознамерились сжечь, аки еретицу в срубе!

У Алены отнимали ворожею, которая хоть что-то смыслила в своем колдовском деле и обладала хоть невеликими, но надежными знаниями!

— Этому — не быть! — ответила своим мыслям вслух Алена.

При всей силе, унаследованной от Кореленки, она всё же не могла, вооружась дрыном, разогнать баб. Первое же метко пущенное полено, треснув по лбу, уложило бы ее наземь без чувств. Однако Алена чувствовала, что ее силы станет и не на дурную бабью толпу — вот только как пустить ту силу в ход?

Бабы между тем старательно обложили Степанидину избу хворостом и дровами, с особым тщанием завалив окошко, и уже добывали огонь.

Изба была старая, дерево, должно полагать, хорошо высохло, ежели займется — полыхнет лучше государевой огненной потехи в Немецкой слободе… И что погано — стоит-то изба на отшибе, от нее ни до кого искры не долетят, и бабы скверные это разумеют! А надо бы…

Что-то мгновенно образовалось у Алены в голове, как видно, от злости на баб. Это была ожившая картинка, яркая, словно только что нарисованная влажными еще красками. Она встала между глазами Алены и толпой, и это было изображение какого-то ветхого домишки, не Степанидиного, а вовсе незнакомого, и в щелях меж бревнышками засверкало, и пламя разлилось, и рыжие петухи проклюнулись сквозь серую соломенную крышу, но домишко почему-то был настолько мал, что поместился бы в ведро, которое также возникло перед глазами Алены, но уже между огнем и собственными ее вытянутыми вперед руками.

Она ухватила ведро — оно было легким. Недоставало той тяжести, которая должна врезаться в руки, — и Алена заставила ведро потяжелеть, и не смогла удержать его на вытянутых руках, и оно опустилось, показав колышущийся кружок пахучей колодезной воды… Не совершив ни единого движения, Алена выплеснула ту воду на домишко — и серым паром взялся домишко, и укрылся пеленой…

Алена вдруг увидела, что на самом-то деле перед ней — бабы, которые торопливо отступают от Степанидиной избы. Видно, им удалось развести достаточное пламя, которое более в заботе не нуждалось.