— Нет, я знаю, что это должно было быть, я сама хотела этого, но все-таки это ужасно. Сделай только, чтобы я никогда не видала его, — говорила она, прижимаясь к нему.

— Анна, ты увидишь, все пройдет, мы будем так счастливы! Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем преступлением, тем злом, которое мы сделали ему.

Он смотрел на нее. Она улыбалась не словам его, но глазам его. Она взяла его руку и гладила ею себя по щекам и по волосам. Глаза ее светились, но не тем прежним жестоко веселым блеском, но задумчивым и страстным.

— Да, Стива говорит, что он на все согласен. Мне страшно думать о нем. Но неужели это возможно, чтобы мы были муж с женой, одни своей семьей с тобой?

— Это будет, и мы будем так счастливы!

— Ах, зачем я не умерла!

И без рыданий слезы текли по обеим щекам.

Правленому тексту, тогда же перебеленному[560], но еще весьма отличному от окончательного (о других сделанных в рукописи 68 изменениях пойдет речь ниже), предстояло долго — около двух лет — ожидать своей очереди на решающую, преднаборную доработку. Когда в апреле 1876 года, вскоре после публикации выпуска романа с финалом Части 4, Толстой в известном письме Страхову, раскрывающем ход создания этих сцен, отмечал: «Глава о том, как Вр[онский] принял свою роль после свиданья с мужем, была у меня давно [относительно завершающей переделки в 1876 году. — М. Д.] написана»[561], — он и в самом деле оглядывался на большой отрезок пройденного пути.

Путь этот, более того, был весьма извилист. Описанные выше особенности ДЖЦР как промежуточной, «текучей» редакции сделали вопрос о разводе Анны открытым двоякому решению в рамках более или менее единого пласта авантекста. Вскоре после создания вчерне новой редакции кульминационных глав будущей Части 4 Толстой, вновь подчиняя свою работу над романом не намеченной последовательности повествования и структуре фабулы, а зову творчества, совершил вылазку в конечный «пункт следования», на самый дальний, как тогда виделось, край «территории» АК. А именно, он создал первую пространную редакцию глав об Анне накануне самоубийства (7:23–31), на пути — сначала в карете, затем в поезде — к ее последней станции, Обираловке.

Эту редакцию содержат рукописи 102 (автограф) и 103 (правленая копия)[562]. Первая из них — автограф, два крупных сегмента которого написаны разновременно, вторая — снятая с него С. А. Толстой, также разновременно, копия. На основании ряда признаков в самом тексте и его сопоставления с рукописями-копиями 19, 27, 38, 99 и их автографами я датирую соответствующий, ранний, сегмент рукописи 102 концом 1873-го — февралем 1874 года[563]. Хотя на листах ни этого автографа, ни его копии в рукописи 103 не продолжается П/74 (обрывающаяся, напомню, в рукописи 99), текст, на мой взгляд, должен быть сочтен замыкающим звеном ДЖЦР, которое, что особенно любопытно, было создано раньше, как бы в обгон некоторых начальных и срединных звеньев данной редакции. Отсюда нестыковки между этими звеньями в различных подробностях. (Согласование последует уже в дальнейших редакциях.) А в более протяженной перспективе генезиса романа горестный финал будущей Части 7 опередил ее первые две трети — главы об обеих молодых парах в зимней Москве и о родах Кити, затем о Стиве в Петербурге, пытающемся в последний раз устроить развод сестры (7:1–22), — на целых три года[564]. Телеология самоубийства героини воистину много значила для автора и определяла многое в динамике письма.

Прежде чем перейти к анализу содержания автографа, углубимся ненадолго в обоснование его датировки.

***

Большой фрагмент, занимающий ныне листы 39–57 рукописи 102 и соответствующий в ОТ главам 23–31 Части 7, был соединен с позднее написанными главами о событиях более ранних; он имеет отдельную авторскую пагинацию.

Предлагаемая мною рамочная датировка периодом с конца 1873 до февраля 1874 года основывается прежде всего на содержании текста. Весомым датирующим признаком выступают здесь имена второстепенных, но значимых и не раз появляющихся в романе персонажей. Наиболее важно то, что играющий известную роль в повествовании (бóльшую, чем в ОТ) друг и сослуживец Вронского последовательно и многократно именуется не Яшвиным, а Грабе[565]. Фамилия Яшвин закрепилась за персонажем, как уже отмечено выше, достаточно рано — в нижнем слое рукописи 27[566], включаемом мною в ДЖЦР и датируемом мартом 1874 года (см. выше параграф 3 гл. 1 и примеч. 3 и 4 на с. 238). Это позволяет принять конец февраля 1874 года за terminus ante quem фрагмента автографа об Анне накануне самоубийства[567].

Другой хронологический маркер того же свойства: в рукописи 102 еще не забыт сюжетный элемент из самого раннего наброска развязки романа — знакомство потерявшей свой круг общения Анны с радикалами. В разговоре с Вронским она пренебрежительно отзывается о таинстве брака — «под влиянием уже того либерализма, которым она напиталась в обществе Юркина и его protégé»[568]. Юркин или Юрков — вариант фамилии ярого сторонника женской эмансипации Юрьева из редакции 1873 года[569]; Юркин встречается также в одном из автографов ДЖЦР — датируемой концом 1873 — началом 1874 года рукописи 70, содержащей будущие главы Части 4 о вечере у Облонских. В ОТ (364–367/4:10)[570] фамилия персонажа — Песцов, а его либерализм менее воинственен.

Принять за terminus post quem обсуждаемого фрагмента рукописи 102 конец 1873 года дают основание последовательно используемые в автографе варианты фамилий персонажей: Вронский, Левин, Облонский. Замена ими вариантов, соответственно, Удашев, Ордынцев и Алабин состоялась в рукописях, датируемых второй половиной осени 1873 — началом зимы 1873/1874 года. Отмечу также, что ни в автографе, ни в копии (рукопись 103) нет случаев обратной замены «Вронский» на «Удашев», которая, как уже указано, производилась в конце февраля и марте 1874 года в наборной рукописи Части 1 и в наново сочинявшихся главах Части 2 (см. примеч. 3 на с. 269–270). Это — в сочетании со всеми перечисленными датирующими признаками — подкрепляет принятие конца февраля 1874 года за terminus ante quem.

Рассматривая текст рукописи 102 с точки зрения характерологии, следует отметить, что стилистика упоминаний в нем о Каренине скорее нейтральная и даже сочувственная, чем пренебрежительная и саркастическая[571]. Очевидно, что редакция создана до того момента в 1876 году, когда автор подчинил Каренина влиянию графини Лидии Ивановны, о чем пойдет речь далее в гл. 4.

К изложенным доводам примыкают, хотя и не помогая сузить датировку, отклики Н. Н. Страхова на отрывки из АК, с которыми он ознакомился в Ясной Поляне в июле 1874 года. (Об этом подробнее говорится выше в