деревне. Предшествует же им, оканчиваясь в верхней трети страницы, глава — в ОТ разрастающаяся в три (2:1–3) — о Кити, переживающей свое несчастье, и тревожащихся за нее родителях и старшей сестре Долли. Эта редакция, сохранившаяся полностью в автографе, содержит, как и ОТ, сцену обследования Кити терапевтическим светилом[522] (опубликованная в близкой к черновику версии, сцена шокировала натурализмом некоторых тогдашних критиков[523]), но при этом наделяет старого князя Щербацкого большей предприимчивостью в противодействии тому, чтобы понятное ему душевное горе дочери врачевалось медициной. Узнав, что Стива Облонский едет в имение продавать лес и может заехать оттуда к Левину, князь в тайне ото всех возлагает на зятя деликатное поручение:

— Так, пожалуйста, Стива, поезжай к нему, и вы приятели. И ты знаешь, между разговором сондируй его о Кити. Я того мнения, что он робеет сделать предложение, а она любит его[524].

Отделенный от процитированных строк лишь абзацем, зачин глав о Левине в рукописи 27 словно нарочно подобран так, чтобы опровергнуть догадку старого князя: «Левин жил в деревне, и стыд отказа, привезенный им из Москвы, все более и более застилался невидными, но значительными для него событиями деревенской жизни»[525]. И в сцене вечернего разговора с Облонским, стараясь узнать об обстоятельствах Кити больше, чем он уже услышал на охоте, Левин раздумывает: «Знает он или не знает, что я делал предложение?»[526] В главах ДЖЦР о Левине летом, заключенных уже в рукописи 38, герой в беседе с Долли Облонской, взволнованный ее расспросами, не может (как и в ОТ) скрыть боли, которую ему причинила неудача нелепого сватовства к Кити[527]. Итак, читатель вроде бы убеждается в том, что предложение было сделано — и отвергнуто. Однако тот читатель, который верит в отцовскую проницательность столь симпатичного героя, как старый князь, обрадуется, достигнув дальнейших глав той же редакции из рукописи 38, а именно глав о встрече Левина и Кити в начале второй зимы у Облонских. Здесь, в противоположность ОТ, не Левин, а Кити инициирует объяснение, задавая смелый вопрос начальными буквами слов: «Когда вы последний раз были у нас, отчего вы не сказали, что хотели?». Он подхватывает: «Хорошо ли я сделал, что тогда не сказал то, что хотел?»[528] Выходит, один из двух Левиных начала романа, приехав в Москву специально для решения своей судьбы, в самом деле заробел сделать предложение?

Для ответа на этот вопрос надо взглянуть на более протяженный отрезок генезиса текста. Сосуществование в ДЖЦР двух модальностей сюжета и фабулы применительно к этой теме восходит к самой ранней инкарнации персонажа. Речь идет о сцене, набросанной в первые же недели работы над романом и представляющей будущего протагониста под варьирующимся именем — Равинов, Равский, Ровский. То был один из созданных «впрок» эскизов ключевых картин повествования, которые, даже относясь к месту романа, далекому от начала, оказывали по ходу дальнейшей работы влияние на предшествующий во времени действия материал. Горячий, порывистый, не боящийся резких суждений Ровский, брюнет с «агатово-черными глазами и белыми зубами», появляется на том перевале романа (пока лишь только обдумываемого и набрасываемого), когда Каренин уже узнал об измене жены и думает о разводе, то есть примерно через год после начала действия. На вечере у Алабиных (Облонских в ОТ) брызжущий витальной энергией Ровский — по контрасту с Карениным, уныло размышляющим о превратностях отношений между мужчиной и женщиной, — встречает юную красавицу Кити и пленяется ею (из текста черновика неясно, знал ли он ее раньше)[529]. Это предтеча будущих глав 9–13 Части 4.

По всей видимости, сама идея сцены стихийного сближения двух влюбленных на вечере, где ведутся оживленные разговоры на разнообразные темы, включая «женский вопрос», и где присутствует униженный изменой жены мужчина, — сама эта идея прочно утвердилась в замысле романа. Вскоре после написания черновика с Ровским она отразилась в наброске сцены из начала романа, где герой, здесь уже зовущийся Ордынцевым и претендующий на статус протагониста, не решается сделать обдуманное им заранее официальное предложение Кити (этот персонаж, восходящий к красавице на вечере у Алабиных, также обретает определенность), угадав ее приязнь к его сопернику: «Ему нужно было только быть тут, где была Кити, но в нем не нуждались, и с чувством боли и стыда, но с сияющим лицом он вышел, сел на извощика и приехал домой, лег и заплакал»[530]. (В рассмотренной выше пробе ревизии сцены объяснения Левина и Кити в наборной рукописи Части 1 — «Не делает предложение <…>» — отзывается именно этот ранний образ персонажа.) Герою предстояло дожидаться подлинной возможности признания в любви. И уже в процессе подготовки ДЖЦР, в конце 1873 или начале 1874 года, на новом витке работы над кульминационным сегментом романа, а именно над сценой судьбоносного для героя (теперь устойчиво именуемого Левиным) вечера у Облонских, Толстой создает новую редакцию счастливого объяснения[531]. Эта редакция — та самая сцена с Кити, храбро начинающей объяснение буквами, — остается ближе к редакции ранней, чем к ОТ, в том, что для героя это первый открытый разговор с героиней о своих чувствах. Кроме того, еще до объяснения Левин «с невольной улыбкой счастья» сообщает Кити, что «три месяца тому назад» «ехал с покосу по большой дороге и встретил ее в карете» на пути в имение Долли[532]. Реплика предвосхитила картину рассветного явления Кити Левину, которая будет включена в само повествование уже позже, накануне публикации соответствующей порции глав в апреле 1875 года (3:12)[533].

Ретроспекции и реминисценции героев в черновиках АК не раз, как кажется, давали автору стимул к тому, чтобы, сместившись назад в сюжетном пространстве, скорректировать или расширить ранее созданную редакцию того или иного места. Образно говоря, фрагменты предшествующего повествования подсказывались персонажами, уже спустившимися ниже по течению реки сочиняемого романа; прошлое время персонажа переводилось в passé simple нарратива, в модус действия. Нечто подобное произошло и тут. Примерно тогда же, в конце 1873 — начале 1874 года, то есть, в сущности, параллельно работе над позднейшим, кульминационным, сегментом романа, Толстой в веренице рукописей вводит новый сюжетный ход в начальных главах. Обнадеженный своим «знаменитым умным братом» (будущим Кознышевым), заверившим его в том, что «Щербацкие отдадут за тебя дочь обеими руками и отслужат молебен, а если она не дура, а она славная девушка, пойдет с радостью», Левин — «как ни противно это было его внутреннему убеждению» — «заставил себя поверить настолько, чтобы поехать в Москву и сделать если не предложение, то попытку возможности предложения»[534]. «Попытка возможности» по