Очевидно, что в исходной, 1873 года, редакции глав о летней деревенской жизни двух пар ретроспекция выступает значимым повествовательным приемом. Краткая вступительная характеристика мизансцены («Клекотковский дом был полон») перетекает в подробный рассказ о зачастую обескураживающих открытиях, которые Ордынцев сделал для себя в супружестве за время, прошедшее со свадьбы[549]; а следующая за тем беседа в женском родственном кружке включает в себя пространную реминисценцию Кити о том, как Ордынцев сделал ей предложение. На следующем витке работы с этой рукописью, когда хронология романа уже мыслилась более протяженной (скорее три года, чем два), этот модус нарратива, видимо, получил дополнительное оправдание, и качество, так сказать, перешло в количество: через несколько как бы пробных, движением рычажка, наддач глубина ретроспекции увеличивается более чем на год. «2й год» и «15 месяцев» в процитированном пассаже перекрываются в еще одной правке того же этюда об испытаниях героя женитьбой: «Уже в эти <2 месяца> 1½ года было несколько столкновений с женою, в которых Ордынцев почувствовал, что ему тоже, как и другим людям, нужно прощение <…>»[550].

Этими операциями со временем, произведенными на срединной, в чем-то подобной перепутью стадии работы, когда многому в романе еще предстояло кристаллизоваться, обуславливались и другие сюжетные перестройки. Прямые указания сроков, значимых для развития действия, влекли за собой внедрение в текст также и косвенных индикаторов хода времени, хронометрирующих обстоятельств и деталей фабулы. Выразительная текстологическая иллюстрация: решительно начертанное в черновике, после перебора нескольких вариантов, обозначение более долгого, чем в ранней редакции, супружеского «стажа» Левина: «2й год» — словно проращивает из себя фразу, написанную на полях буквами помельче и обведенную кружком: «Жена только что встала после родов 1го ребенка»[551]. Этот побег оказался плодоносным. Хотя в конечном счете Толстой вновь сократил разрыв в романном времени между сценами зимнего венчания Левина и Кити и картинами забот и досугов молодоженов в деревне первым совместно проводимым там летом (в ОТ Часть 6 — этот тот же самый год, когда герои вступают в брак, а не второй год их супружества), тема рождения первенца станет одной из ключевых на финальном этапе создания романа, в 1876 — первой половине 1877 года. Намеченная еще в черновике 1874 года хронология действия охватит собою в позднейших редакциях и в ОТ целых два лета Левиных в деревне — с ожиданием первенца в Части 6 и с новорожденным сыном в Части 8. Кроме того, «лишний» год в линии Левина и Кити, введенный пробным порядком в ходе правки черновика, обеспечил своеобразный резерв времени и для других сюжетных линий. Мы еще увидим, как амбивалентность и вариативность этой хронологии проявились уже в 1876 году при создании глав о заграничном путешествии Анны и Вронского[552].

Пока же обратимся к последнему сегменту ДЖЦР, который возвращает наш анализ к теме и проблеме развода Анны в генезисе романа.

4. Ранняя версия развязки: Письмо Каренина и холодный свет Анны

Как уже было отмечено, нижний слой рукописи 38, заключающий в себе кульминационные главы будущей Части 4 в редакции 1874 года (ДЖЦР), представляет собою копию автографического текста, который в конце 1873 — начале 1874 года был отдельными порциями создан наново или в ходе правки самой ранней редакции. Одним из таких антиграфов беловой копии является уже цитированная рукопись 68, в своем нижнем, весны 1873 года, слое содержащая прообраз глав о выздоровлении Анны, муках Каренина и восторженном свидании Анны и Вронского. Вернувшись к этим сценам на стадии ДЖЦР, Толстой вписывает на отдельных листах и на полях старых листов пространные, углубляющие драму всех трех петербургских героев добавления.

Ревизия рукописи 68 производилась примерно в то же время, когда в очередной редакции много более разработанной на тот момент Части 1 фамилия персонажа Удашев[553], коннотирующая через явственные созвучия удаль, удачливость, а возможно, и победительную, неотразимую для Анны мужественность героя, начала заменяться лишенной открытой семантической экспрессии фамилией Вронский[554]. При этом персонаж «понижается» в иерархии аристократических родовых титулов: из князя[555] становится графом[556]. Под фамилией Вронский, бок о бок с Удашевым нижнего слоя, любовник Анны фигурирует и во всех вставках, сделанных в рукописи 68. Такая замена вполне соответствовала тому, как в генезисе от ранних к позднейшим редакциям излишне эксплицитные высказывания нарратива и авторские оценки подвергались затушевке, камуфлировались (тем не менее вскоре в генезисе романа персонаж вновь ненадолго станет из графа Вронского князем Удашевым)[557].

Именно названные вставки впервые в сколько-нибудь развернутом черновом тексте вводят сюжетный ход: страдающий (но еще не покушающийся на самоубийство!) Вронский собирается уехать в Ташкент[558]. Эта диада несчастья в любви/браке и дальнего путешествия как бегства от такого несчастья получит развитие в последующих редакциях применительно и к любовнику, и к мужу. Но для задачи настоящего раздела особенно важно то, что параллельно добавлениям Толстой производит и изъятие — вычеркивает концовку, сообщающую о состоявшемся разводе Анны и Каренина и о ее венчании с любовником. В новой версии глава оканчивается последней строкой ранее написанной сцены счастливой встречи Анны и Вронского: «И без рыданий слезы текли по обеим щекам»[559]. Вольная или невольная недомолвка оставляет вопрос о разводе открытым: Анна не декларирует отказа от развода, но о его совершении ничего не говорится (см. Извлечение 2).

Извлечение 2. Рукопись 68: первая и вторая редакции финальных сцен будущей Части 4 АК

Первая редакция (весна 1873) (Р68: 6 об.–7 об.; опубл. с некоторыми разночтениями: ПЗР. С. 768–769)

«[Д]а, вот оно испытание, — думал он [Каренин], в то время как Степан Аркадьич говорил ему о подробностях процедуры развода, подробностях, которые он знал. — Да, испытание веры. Да будет воля твоя, и ударившему в правую щеку подставь левую и снимающему кафтан отдай рубашку».

В середине разговора он перебил Степана Аркадьича.

— Да, да, я беру на себя позор (это [была] левая щека), я отдаю даже сына (это была рубашка). Но… я желал бы… но… не лучше ли было ему со мной. Делай, что хочешь, я перенесу все, все. — И он закрылся руками.

Степан Аркадьич покачал головой, и сожаление о нем [sic!] боролось с улыбкой удовольствия успеха. Он сказал:

— Алексей! Поверь мне, что и я и она оценят твое великодушие. Но, видно, это была воля Божия. — Алексей Александрович замычал при слове «воля Божия». — Я брат и первый убил бы ее соблазнителя; но тут это не то, это несчастие роковое, и надо признать его, и