– Ты говоришь о земной власти, а она переменчива. Паства русского митрополита состоит не только из подданных хана. Наши люди живут и на Волыни, – посмотрел на Наримунта, – и в Литве. Не везде достает ханский ярлык. Стоит этим землям уйти из-под руки Орды, они уйдут и от нашего митрополита. Тем более что наш патриарх сидит в Константинополе и полностью в воле тамошнего императора. Земные дела так переплетаются с делами духовными, что подчас и не поймешь, где одно, а где другое. Клобук митрополита слишком часто становится предметом торга между земными правителями.

– Я тебя понял. Но ведь и хан все это понимает. И его предшественники. Поэтому и даны все эти охранные грамоты, поэтому освобождена церковь от малейших тягот. Ты приехал за головой этого юноши? Всем же понятно, зачем он нужен твоему князю. Чтобы торговаться с Гедимином. Тот ведь и Орде тоже враг. Несколько лет с ним война была. Сейчас прячет у себя ханского ослушника – тверского князя.

– Вот ты и подошел к ответу на свой собственный вопрос. Почему тогда княжича до сих пор не отдали Ивану Даниловичу? Ведь он второй год об этом хлопочет. Кто мешает? Ведь самому хану выгодно, чтобы литовский князь отступился от Новгорода, не лез в русские дела. Неспроста же все это? Вот для того я и ищу знающего человека, который в ваших делах поможет разобраться.

– Теперь я тебя окончательно понял. Разобраться во всем этом несложно. Сейчас возле хана ошиваются генуэзцы и венецианцы. Каждый на себя одеяло тянет. У каждого сторонники. Венецианцы подход нашли к любимой ханской жене Тайдуле и ее родне – роду кунгратов. Генуэзцы давно нашли себе покровителей среди киятов. Они давно Крымом правят. Им и попал в руки этот княжич. Видно, интересы где-то пересеклись, вот и вышла заминка.

– В чем интерес-то? Какое дело этим генуэзцам и венецианцам до русских дел?

«Про закамское серебро ни гугу, – подумалось Злату. – Хитрит. Неужто думает, эн-Номан про это не знает? Не выгорит его дело».

Шейх долго и внимательно смотрел на Алексия. Потом усмехнулся. Нехорошо так. Зло.

– Какое, говоришь, им дело? Им до всего дело, где поживой пахнет. Только пожива всякая бывает. Не только деньгами меряется. Да и не только купцы в наши края тянутся. Власть, говоришь, земная переменчива? Вот с этого бы и начинал. Сегодня хан дал ярлык, а завтра заберет, ты это хочешь сказать? И митрополиту, и князю. Хан – он ведь басурман, неверный. Молчи! Дай сказать. Мы же с тобой откровенно беседуем. По крайней мере я. Узбек султаном Мухаммедом себя именует, защитником веры. Не всем это нравится. А знаешь, что по мусульманскому закону все иноверцы должны особый налог платить? Поверь уж мне на слово, я право много лет изучал. Как это с вашим ярлыком сходится?

– Сойдется когда-нибудь, только дай время, – вдруг подал голос Бахрам. – Будет и налог для неверных. Каждый путь приводит туда, куда он направлен.

Шейх вздрогнул от неожиданности, когда заговорил сказочник. Он поднял на него глаза, и взоры их встретились. Словно скрестились, звякнув, два кинжала. Потом эн-Номан повернулся к Алексию и продолжил. Только уже другим голосом. Словно на огонь, пылающий в его душе, кто-то плеснул воды.

– Вернемся к нашим генуэзцам с венецианцами. Имя-то им всем одно – франки. Грызутся они не на жизнь, а на смерть. Только в конце так выходит, что все заодно. Вот ты говорил, что ваш патриарх в Константинополе у императора под рукой. А императора кто мутит? Разве не те же франки? Чего добиваются? Подчинения вашей церкви папе. Чего бы и здесь не попробовать? Ведь еще легче может оказаться. Среди монголов христиан полно. Разве не заманчиво склонить хана в свою веру?

– Когда-то и у нас некоторые об этом думали.

– Настанет и их срок, – усмехнулся шейх. Не только Алексий, но даже Злат с Бахрамом посмотрели на него с удивлением. – Кому, как не мне, знать крепость ханской веры? Я его духовный наставник. Стоит лишь подуть ветру с другой стороны… Земная власть переменчива, говоришь? Не в бровь, а в глаз угодил. Ты мне нравишься. Теперь послушай, что я тебе скажу. Мне осталось недолго жить, а ты еще молод. Придет время, и ты вспомнишь мои слова. Когда встанут у ханского престола христиане. И будут уговаривать хана креститься. Генуэзцы и венецианцы? Разве в них дело? Разве дорогие подарки купили сердце любимой ханской жены? Его купит ваша вера. Что вы все на меня так смотрите? Думаете, старый хрыч тронулся умом? Просто я вижу то, что пока еще не видно никому. Даже самой Тайдуле. Если бы кто ей сейчас передал мои слова, она бы над ними посмеялась. Но я уже понимаю, какие семена хотят посеять и какие они должны дать всходы.

Эн-Номан замолчал и долго смотрел мимо своих собеседников, словно и впрямь вглядывался в неведомое никому другому грядущее.

– Настанет час, и змей-искуситель протянет ханше свое яблоко. Он не станет читать ей проповеди и прельщать Царством Небесным и спасением бессмертной души. Название этого яблока – единобрачие. Возможность стать из любимой жены единственной. Самое главное – единственной законной. Власть переменчива, ты сказал? Так же переменчиво человеческое сердце. В любой миг место в нем может занять другая жена. После смерти правителя любой из его сыновей может претендовать на Золотой Престол. Но достаточно лишь принять нужную веру. Какая женщина устоит перед таким искушением?

– У нас говорят: ночная кукушка денную перекукует, – подсказал Злат.

– Помимо лживых женских слов в ход пойдут уговоры советников, обещания послов, деньги купцов. Средств не будут жалеть, ибо цель того стоит. Победитель получит все. Сейчас эти семена только готовят. Но, едва надо мной сомкнется покров могилы, они будут брошены в почву. Когда они взойдут, ведает только Всевышний, но ты, Алексий, обязательно увидишь всходы. Что задумался? Заманчиво? Вспомнил, что ведь и ты тоже христианин. Так почему бы тебе не ступить на дорожку, которую сейчас торят посланцы папы? Как знать, может, еще ступишь. Никому не дано знать свою судьбу.

XXVII. Хитросплетение радуги

Слова эн-Номана поражали простотой и очевидностью. Злат с удивлением подумал, как же он сам до сих пор не видел того, что теперь казалось таким ясным. Франки уже давно обживали Орду. Их конторы, склады, обители появлялись во все новых местах, и уже становились привычными их проповедники, забиравшиеся нередко в самую