Николай Владимирович, как мог, пытался объяснить своей воспитаннице, что Ольга Палем, в отличие от Анны Рыбаковой, собиралась лишить жизни не только любовника, но и себя саму и ее готовность уйти из жизни сыграла большую роль в характеристике ее нравственного облика, положенной в основу защитительной речи. Сандра слушала внимательно, о чем-то думала, потом снова задавала ему те же вопросы. Впрочем, надо заметить, что длился этот тревожный период недолго, девушка довольно скоро перестала говорить о деле Палем и, как показалось Раевскому, вовсе забыла о нем.

И вот теперь, спустя три с лишним года, Сандра вновь собиралась вернуться к этой неприятной теме…

Раевский поднялся из-за стола и начал прогуливаться по лужайке до раскидистого дуба и обратно. С годами энергии в нем несколько поубавилось, однако же привычка ходить после периода неподвижности осталась, особенно когда Николай Владимирович нервничал или волновался.

Пройдя два раза туда и обратно, он понял, что непременно должен услышать, о чем идет разговор, и снова вернулся за стол.

– Если опираться на то, что сказано в вашей, Николай Платонович, речи, то можно сделать вывод, что Ольга Палем была довольно глупа и все окружающие просто жалели ее за ее умственную слабость, именно поэтому никто не брал на себя труд объяснить ей раз и навсегда, что нельзя так себя вести и нельзя делать того, что она делала. Я права? – говорила Сандра.

Карабчевский в изумлении развел руками.

– Позвольте, милая моя Александра Николаевна, из каких же это слов следует? Насколько я помню, ничего подобного я не говорил и в виду не имел.

– Сейчас… – Она слегка нахмурила брови, сосредоточиваясь. – Вот это место в вашей речи, я много раз его перечитывала: «Все находят ее «обиженной», все готовы принять ее сторону, но не знают только, как за это дело взяться. Даже юрист в затруднении, хотя принципиально он находит, что тут можно было бы поднять судебное дело. Он даже направляет Палем к прокурору. В конце концов, из всего этого ровно ничего существенного для нее не выходит, но никто не отказывает в «нравственной поддержке», в слове участия и сожаления». И еще дальше: «Зная теперь склад ума и характера Палем, не понимающей никаких слов, сказанных так себе, для видимости, на ветер, все принимающей за самую чистую монету, я нахожу, что это был рассиропленный яд, который она медленно глотала. Конечно, предвидеть это было невозможно. Но вы встаньте только в положение тяжко оскорбленной женщины, которой сочувствуют такие лица! Могла ли она сомневаться, что идет прямой дорогой? Не лучше ли было бы, если бы без всякой сентиментальности ей разом открыли глаза на грозную прозу жизни?»

Она выдохнула, закончив цитировать по памяти отрывок из речи Карабчевского, и вопросительно уставилась на присутствующих, оставивших разговоры и внимательно слушающих.

– Что же еще в этих словах, если не признание того, что Ольга Палем – женщина весьма небольшого ума? Разве нормально мыслящий, обладающий здравым умом человек может принимать все за чистую монету? И разве такой человек может жить в мире романтических иллюзий? Разве нуждается он в том, чтобы кто-то посторонний раскрывал ему глаза на «грозную прозу жизни»? Я бы понимала, если б ей было лет шестнадцать-семнадцать и она была бы восторженной гимназисткой. Но ведь ей было двадцать восемь лет! Если женщина в двадцать восемь лет продолжает оставаться такой наивной, то иначе как просто глупой ее и назвать нельзя.

Николай Платонович бурно захлопал в ладоши.

– Браво, Александра Николаевна, браво! Если б я не боялся прискучить всем присутствующим, то попросил бы повторить на «бис»! Впервые слышу, как мою речь воспроизводят такими обширными кусками без единой запинки и никуда не подглядывая, совершенно по памяти! Сколько же раз вы прочли этот пассаж, чтобы так выучить?

– Много, – улыбнулась Сандра. – Но исключительно для того, чтобы получше вникнуть, понять. Для запоминания мне достаточно было одного раза. Так вы ответите на мой вопрос, Николай Платонович?

– Отвечу, но прежде позволю себе процитировать тот же самый пассаж до его логического конца. Если память мне не изменяет, я сказал примерно следующее: «Это было бы жестоко, но это была бы правда. Но они тоже люди, и им хотелось пожалеть ее. Это была большая ошибка. Несовершенства жизни требуют холодных сердец». В данной части своей речи я стремился показать вовсе не умственную недостаточность подсудимой. Я хотел обратить внимание присяжных на то, что людям часто свойственно говорить не то, что они думают на самом деле, а то, что от них хотят услышать. И не из какой-то корысти или мелкого расчета, а просто из инстинктивного и потому совершенно объяснимого желания быть приятными и доставить удовольствие собеседнику. Это проявление слабости, согласен, но слабости широко распространенной и потому не удивительной. Мы не хотим, чтобы человек бросал нам в лицо упреки в черствости, холодности, непонимании и равнодушии, и мы делаем вид, что глубоко сочувствуем и разделяем его побуждения, чтобы защитить себя от этих упреков. Чем же это оборачивается? Тем, что человек уходит от нас в полной уверенности в собственной правоте. Для того чтобы сказать ему неприятную правду и тем самым хотя бы попытаться остановить, нужно действительно иметь каменное сердце. Вот только это я и стремился подчеркнуть в речи. Однако коль скоро вы затронули эту тему, то скажу: да, по моим личным впечатлениям, Ольга Палем была особой ума весьма скудного, хотя актрисой была превосходной, сумела провести даже такого зубра, как инспектор Института инженеров путей сообщения Кухарский.

Мира Моисеевна Зак, красивая, но уже увядающая женщина с неизменно добрым и сострадательным выражением лица, заговорила взволнованно:

– Но как же так, Николай Платонович? Получается, что жалеть людей – плохо? Сострадать им и утишать душевную боль – дурная манера? Никак не могу с этим согласиться! Жизнь жестока, это правда, она преподносит нам больше горя, чем радостей, так надо ли приумножать эту боль, отказывая в сочувствии тем, кто в нем нуждается?

Такой поворот внезапно вызвал интерес у Кати, до того сидевшей чуть в сторонке, в плетеном садовом кресле, с книгой в руках и не принимавшей участия в разговоре.

– Сочувствие? – медленно, низким глуховатым голосом произнесла она. – А знаете, из сочувствия можно и хвост кошке рубить по частям, отрезать по маленькому кусочку. Глупости все это!

– Бог мой, Катюша, да откуда же в вас столько черствости? – с негодованием вопросила жена финансиста.

– Зачем вы так, Мира Моисеевна! – вступилась за старшую сестру Сандра. – Катя говорит ровно то же самое, что и сам Николай Платонович в своей речи. Вы позволите, – обратилась она к Карабчевскому, – я процитирую? Или вы сами?

– Нет уж, голубушка Александра Николаевна, лучше вы продекламируйте, у вас отменно получается! А я с удовольствием послушаю, – потирая руки, ответил адвокат.

Сандра вышла из-за стола и встала, приняв торжественную позу.

– Тогда уж я прочту как полагается, чтобы наглядно вышло.

Она помолчала несколько секунд, глядя куда-то в сторону, будто пытаясь сосредоточиться и настроиться.