– Не в том дело, – покачал головой Раевский. – Игнатий Владимирович, мой брат, рассказывал мне, что сто двадцать врачей изучали тот ветлянский случай и так и не поняли, что это за болезнь и откуда взялась. Полная загадка! И это просто счастье, что она оказалась не такой, чтоб вызвать эпидемию по всей стране. А кабы нет? Если врачи ничего в ней не понимают, то как лечить? Как предохранительные меры принимать? Коли непонятно ничего, так надо было в сто раз строже кордоны ставить. А тут… Чем славится правительство России из века в век, так это полным неумением видеть хотя бы на шаг вперед. Делают что-то сиюминутное, для мгновенной выгоды, а чем это обернется завтра – никто думать не приучен. Вот и Маков тот же: говорили про него, что энциклопедически образован, знания обширные, а решения принимал – хоть за голову хватайся.

– Позволю себе все-таки не согласиться с вами, Николай Владимирович, – снова заговорил финансист Зак. – Лев Саввич очень глубоко размышлял на политико-экономические темы и много занимался вопросами евреев. Он, будучи министром, подал всеподданнейший доклад о разрешении повсеместного жительства евреям, занимающимся фармацией и медицинскими профессиями, а также некоторым другим категориям. Такое решение было одобрено, и министерство издало циркуляр о сообщении с мест сведений о евреях-мастерах, ремесленниках и так далее. Министр хотел только собрать сведения, получить статистику, чтобы составить себе полную, ясную и реальную картину, но ведь на местах всегда все переиначат и по-своему перевернут: полиция начала проверять всю подноготную каждого еврея и если находила, что у него нет законных оснований проживать во внутренних губерниях, стала высылать назад, в черту оседлости, даже несмотря на то что эти люди жили там и занимались своей профессией лет по пятнадцать-двадцать, а некоторые – так и во втором поколении.

– Каков поп, таков и приход, – язвительно заметил Раевский. – Каков министр, таковы и рядовые исполнители его указаний. Так что налицо полная и ясная характеристика самого министра Макова.

– А вот и нет! – начал горячиться Борис Вениаминович. – Для пресечения подобных действий статс-секретарь Маков издал знаменитый циркуляр от третьего апреля восьмидесятого года, в котором приказано было всем губернаторам по всей России не прибегать к высылке евреев, живущих в губерниях, даже если окажется, что они не имеют законного права на жительство. В нашей среде этот циркуляр так и называют – «Маковский». И мне достоверно известно, что в бытность Макова министром внутренних дел серьезно возникал вопрос о даровании евреям равноправия и, уж во всяком случае, о полной отмене запрета для них проживать во внутренних губерниях. Вообще, в те времена атмосфера вокруг еврейского вопроса была весьма благоприятной, и если бы сразу после «Маковского» циркуляра наши общественные еврейские деятели в столице предприняли какие-нибудь еще шаги, вошли бы в надлежащие соглашения, то вопрос, я уверен, был бы давно решен. Однако они такую возможность упустили, увы… Но еще не все было потеряно, еще был шанс чего-то добиться, когда Макова призвали к председательству в особой высшей комиссии для пересмотра законоположений о евреях! Однако на пост заступить он не успел, в том же месяце застрелился. А я уверен, что, займи Лев Саввич этот пост, все уже было бы решено наилучшим образом.

– Удивили, Борис Вениаминович, право слово, удивили, – протянул Алекс. – Я об этих циркулярах и не слыхал.

– Да ты мал был совсем в те годы, – заметил Николай Владимирович, – куда уж тебе помнить. Но признаюсь, и для меня они прошли незамеченными. Сейчас вот вы сказали – так я смутно начал что-то припоминать…

– Ну разумеется, – обиженно проговорил Зак, – зачем вам помнить эти мелочи? Что для вас евреи? Вы же их не замечаете, так какое значение для вас могут иметь какие-то циркуляры, хоть и самого министра внутренних дел, ежели они до вас лично не касаются? Как лекарство нужно – так к нам, к евреям, к фармацевтам, если пошить что – тоже к нам пожалуйте, а коли денег ссудить – так и вовсе больше не к кому, только к нам, ростовщикам да банкирам. Или вот преступление какое-нибудь жестокое, убийство, раскрыть не могут – и сразу нас вспоминают: это ритуальное убийство, это евреи, они кровь христианских младенцев пьют! А больше мы ни для чего не нужны. Что мы для вас? Маленький народец, жиды. Так какое вам дело, что евреи ущемлены в правах в сравнении со всем прочим населением?

Мира Моисеевна ласково положила ладонь на руку мужа.

– Боренька, ну перестань же кипятиться! Такой день чудесный, воскресенье, отдохни от политики, оставь серьезные разговоры, тебе вечером в Москву ехать, а завтра снова делами заниматься.

Николай Платонович Карабчевский задумчиво покачал головой, словно обдумывая только что услышанное из уст финансиста.

– Возможно, что вы, уважаемый Борис Вениаминович, совершенно правы, однако ж позволю себе заметить, что вряд ли целесообразно уповать только лишь на принятие разумных законов, ежели исполнители этих законов – люди недалекого ума. Навскидку приведу вам только два примера, первые, что в голову пришли. Дело о мальчике-отцеубийце вы, верно, помните? Мальчик тринадцати лет убил отца ударом топора по шее. И что же произошло, когда явился полицейский врач?

Карабчевский сделал паузу и обвел глазами присутствующих, потом продолжил:

– Этот врач выругал всех дураками и сказал, что никакого убийства здесь нет, его только даром побеспокоили: смерть-де естественная и произошла от разрыва сосудов. Каково?

– Да как же так?! – не поверил Зак. – Ведь удар топором, стало быть, и рубленая рана видна, и крови кругом должно быть много. Как же врач мог такое сказать?

– И тем не менее, – адвокат картинно развел руками, – именно так он и сказал. И смею вас заверить: если бы младший братик мальчика-убийцы не рассказал все, что видел, дело так и осталось бы неразъясненным, а решение принимали бы на основании заключения полицейского врача. Уж не знаю, пьян ли он был или просто оказался безграмотным самозванцем, неведомо как получившим диплом, но факт остается фактом. А другой пример всем вам хорошо известен, поскольку был описан Достоевским в «Дневнике писателя», я веду речь о деле Екатерины Корниловой. Ведь вдумайтесь только: молодая беременная женщина выбрасывает из окна четвертого этажа свою шестилетнюю падчерицу, тут же повязывает на голову платок и идет в полицию заявлять о случившемся. Да любой мало-мальски разумный человек должен был бы немедля заподозрить неладное в психическом состоянии виновной. Люди, находящиеся в трезвом уме, так не поступают. И что же? Никому ни в прокуратуре, ни в суде это даже в голову не пришло. Что же, скажете, законы у нас плохи? Или недостаточны? Так ведь нет! В судебных уставах все прописано: право возбудить вопрос о недостаточности умственных способностей подсудимого предоставлено всем, – я подчеркиваю: всем! – лицам и инстанциям, через которые проходит дело раньше, чем оно попадает на суд присяжных. И ни один из них не поставил вопрос о тщательной экспертизе Корниловой с участием медиков-психиатров. В результате несчастную Корнилову присяжные признали виновной. Только благодаря вмешательству Федора Михайловича дело взяли на пересмотр.