Ее обещания повисают в воздухе между нами, когда мы наконец движемся дальше. Я заставляю себя кивать, но смотреть на нее я не могу. Иду, уставившись на коляску и на затылок Ивана. Проклинаю своего брата, его трусость и предательство, проклинаю свою невестку, проклинаю Умео, проклинаю весь мир и всех людей на Земле. Проклинаю себя и свою одинокую нелепую жизнь. Иду все быстрее и быстрее. Невестке приходится почти бежать, чтобы поспевать за мной.

Мы как-то переживаем этот вечер, и я несколько раз принимаюсь плакать, но не слишком часто и недолго. Атмосфера напряженная, разговор не клеится. То, о чем я думаю, я не высказываю вслух. То, о чем мы говорим, я вообще не слушаю. Меня кидает то в злость, то в горе, то в отчаяние, то в тщетные попытки вспомнить о своей гордости. Злость по поводу того, что они предают меня, чтобы посвятить себя своей жизни и своим планам на будущее. Горе по поводу того, что я снова останусь одна. Отчаяние – потому что мне, похоже, пора запомнить раз и навсегда: те, кого я люблю, не остаются со мной. Желание вернуть себе гордость связано с тем, что мне надоело быть жертвой. Человеком, которому другие должны помогать. Благотворительным проектом.

Когда мой брат и его девушка уходят, я снова заливаюсь слезами. Звоню подруге, живущей неподалеку, в чьей гостевой комнате я не раз ночевала в последний год, и с рыданиями сообщаю ей, что произошло. «Теперь у меня никого не осталось, никого!» – произношу я между всхлипами, не задумываясь о том, что тем самым, возможно, обижаю ее. Уж она-то как никто всегда была рядом. Если она и обиделась, то никак этого не показывает. Вместо этого она предлагает мне, как уже не раз прежде в прошедший год, прийти вместе с Иваном и переночевать в их гостевой комнате. Я немедленно соглашаюсь – сегодня вечером я не в состоянии быть одна. Хватаю запасные вещи для Ивана, немного смеси, несколько подгузников. Кидаю все это в корзину коляски, и через несколько минут мы уже звоним в дверь моей подруги.

* * *

В детском садике нет стульев, рассчитанных на взрослых, так что я сижу, согнувшись, на детском стульчике из плетеного материала. Стульчик такой низенький, что мне приходится сложиться вдвое, колени упираются в стол, где моя чашка с кофе втиснулась среди разбросанных мелков и альбомов, оставшихся после утренних занятий. Я пью кофе вместе с чьим-то папой. Это третий – и последний – день адаптации, и сегодня произошло то, что я считала невозможным: Иван заснул во время тихого часа. В тесной комнатке с матрасами на полу и подушками вдоль стен, вместе с двенадцатью другими годовалыми детьми и таким же количеством родителей. Я так возбуждена, что говорю, не переставая – мне без разницы, кто сидит напротив. Даже не знаю, с папой кого из детей я сейчас откровенничаю, но это вещь второстепенная. Самое главное – Иван заснул во время тихого часа. Мой ребенок, никогда ранее не засыпавший иначе как в темной комнате и абсолютной тишине или в коляске на ходу среди монотонных звуков, заснул в комнате, полной детей и взрослых. Это невероятно, непостижимо, волшебно! Свои чувства я могу излить на всякого. Я уже послала эсэмэски бабушке и дедушке Ивана с отцовской стороны, бабушке и тете по материнской и еще нескольким подругам, чтобы сообщить величайшую новость.

Человек, составивший мне компанию, – чей-то папа моего возраста. Не знаю, видела ли я его раньше, – возможно, в первые два дня приходила мама. Во время встречи в первый день и презентации по кругу я поняла, что я в группе единственный родитель-одиночка. Возможно, мне показалось, что повисла напряженная пауза, когда я представилась как мама Ивана и поспешно закончила фразу, сказав, что папы у него нет. Может быть, мне просто почудилось, что воспитательница несколько поспешила передать слово другому родителю. Возможно, лишь в моей голове несколько родителей, склонив голову набок, начали понимающе кивать, словно желая показать, что им вовсе не кажется странным, что мы живем одни. Я нервничала, поэтому точно сказать не могу.

Папа, сидящий напротив меня, кажется добряком, он медленно пьет свой кофе и терпеливо выслушивает, когда я раз за разом повторяю, что такого просто не могла себе представить. Подумать только – наши дети уже такие большие, что идут в садик! Подумать только – они могут спать все вместе. Подумать только – они подружатся, у них будет свой мир, где нас не будет рядом. У меня на глаза наворачиваются слезы, стоит мне об этом подумать. Папа кивает, соглашаясь со мной. Время прошло так быстро с того момента, как они родились. Они такие маленькие, с ними все время так много всего происходит! У меня возникает желание поделиться нашей историей, и, не успев взвесить, стоит ли портить настроение в час триумфа, я уже все рассказала. «Папа Ивана умер год назад, – произносят мои губы. – С тех пор мы живем одни». «Собственно говоря, я впервые оставляю его так надолго», – говорю я. «Мы с ним так привязаны друг к другу», – поясняю я, по-прежнему пребывая в хорошем настроении.

Добряк-папаша не знает, как ему воспринять мою информацию. Он произносит «ой» и выражает мне соболезнования, говорит, что это очень грустно слышать. Не задает вопросов, как и почему, за что я ему благодарна всей душой. Мне вовсе не хочется вдаваться в подробности, просто я хотела об этом сказать. Я снимаю возникшее напряжение, отвечая на вопрос, которого он не задает. Говорю, что у нас с Иваном все хорошо, просто в последнее время было очень много всего. Садик привнесет долгожданное разнообразие, к тому же важно, чтобы Иван познакомился с новыми людьми, которым сможет доверять и у которых сможет искать утешения. Папаша говорит, что понимает. На всякий случай я подчеркиваю, что с оптимизмом смотрю в будущее. Указываю на плюсы ситуации. «Потрясающе, что есть такой садик, – говорю я. – Они знают свое дело». В этом папаша со мной соглашается. Похоже, садик и вправду отличный. Разговор снова возвращается на твердую почву.

На четвертый день адаптации в садике подготовили для детей ящички для одежды в холле и повесили на стену заламинированные фотографии детей – снятые в первый день – прямо над ящичком каждого ребенка. Над фотографией написано имя ребенка, а под ним – имена родителей. Слово «родители» присутствует на всех табличках, в том числе и у Ивана. Во множественном числе. Когда я вижу фотографию Ивана со слезами на глазах и разнесчастным видом и текстом: «Родители: Каролина» под фотографией, все во мне останавливается. Я рефлекторно прекращаю движение в сторону группы, куда Иван впервые пойдет один, без меня, и поднимаюсь по лестнице в кабинет заведующей. Стучу, спрашиваю, не помешаю ли я, – меня любезно приглашают войти и заверяют, что я не помешаю. В мои намерения входит в извиняющейся и смягченной форме попросить заменить табличку с именем Ивана, чтобы слово «родители» по крайней мере не стояло бы во множественном числе, но все получается не совсем так.

Вместо этого я плачу и рассказываю о всех мелочах, которые за эту неделю отзывались во мне болью. Я рассказываю о табличке и о том, какой у Ивана несчастный вид на фотографии, о том, как одиноко мое имя смотрится после слова «родители» и что у всех детей в группе Ивана по двое родителей, и только у Ивана я одна. Я рассказываю, как каждый день после пребывания в садике у меня руки чесались позвонить кому-нибудь, чтобы рассказать, как прошел день, и как я каждый раз замирала с телефоном в руке, ибо единственный, кому мне хотелось бы позвонить, – это отец Ивана, тот, которого больше нет. Рассказываю, как я слышала разговоры других родителей в конце дня, когда они обсуждали, стоит ли ребенку пойти домой или лучше отправиться погулять в парк. Затем я рассказываю, что мне не с кем такое обсудить, и поясняю, что все это в сочетании с табличкой, которая кричит на весь садиковский холл о моем одиночестве, – просто перебор. Затем я извиняюсь за то, что плачу. Подчеркиваю, что садик потрясающий, говорю, что я благодарна, что нам досталось место именно здесь. Заведующая садиком – очень симпатичная женщина. Она обещает заменить табличку Ивана прямо сегодня. Извиняется, что так получилось – говорит, что это их недочет и что я в любой момент могу позвонить или записаться на встречу с ней, если у меня возникнут какие-либо мысли и пожелания. Она даже благодарит меня за то, что я к ней пришла.