Меня тревожит, что у меня не хватит сил ходить на работу, что мне там будет неинтересно, что я не узнаю своих коллег после всего, что произошло за последний год. Что без Ивана у меня душа все время будет не на месте и я не смогу хорошо работать, потому что беспрерывная тревога и тоска будут мешать мне что-то делать, когда его нет рядом. Еще больше я волнуюсь за Ивана. Боюсь, что ему не понравится в садике, что они не знают всех хитрых приемов, чтобы заставить его есть и спать. Абсурдно отдавать годовалого малыша в садик с указанием, что он ест только под «Телепузиков», а также пояснять, что он спит, только когда его катают в коляске, однако очень важно, чтобы он каждый день спал не меньше часа. Я не хочу привыкать к ощущению, когда я вынуждена отдавать плачущего ребенка – моего плачущего ребенка! – в руки другого взрослого. Меня тревожат все болезни, цветущие буйным цветом в обстановке садика, и я переживаю, что стану мамочкой, постоянно сидящей на больничном по ребенку. Более же всего я переживаю, что Иван не сможет привязаться к воспитательницам.

Однако я знаю: настала пора что-то менять. Такое существование доведет меня до ручки, если будет продолжаться дальше. От фрустрации и скуки я перестану быть любящей мамой. Скоро я уже буду не в состоянии придумывать бесконечные развлечения, пытаясь заполнить содержанием каждый час, когда сын не спит. Пока это работает только потому, что конец близок. Мне нужна передышка, нужен доступ к своему собственному миру, чтобы иметь возможность что-то отдавать в наших взаимоотношениях. Мне пора научиться находиться отдельно от Ивана, а ему пора узнать, что мир не рухнет, если я отлучусь.

Я засыпаю и просыпаюсь под звуки лошадей, которые пасутся, фыркают, скачут рысью и галопом, ржут и бьют хвостами мух. Все это – под аккомпанемент нудного жужжания мух. Сотни мух, эландских мух, за нашим окном и около моих ушей в спальне. Лето идет к концу. Мы находимся в домике на восточном берегу Эланда, который сняли вместе с мачехой и сестрой, и я с утра до вечера занята тем, что раздражаюсь на них. Я стыжусь того, что раздражаюсь, и дни тянутся в смутной смеси разных чувств, где я то огрызаюсь, то ухожу, то начинаю любезничать, чтобы загладить свои приступы плохого настроения.

Четвертый день отпуска, последний выезд этого года, первое лето без тебя, и сегодня мы собираемся на пляж. Я сижу с Иваном на заднем сиденье машины и одновременно подаю ему игрушки, которые он тут же швыряет, и обмениваюсь эсэмэсками с подругой. В разговоре, идущем в машине, я не участвую, когда ко мне обращаются, я отвечаю односложно, и все попытки моей мачехи поддерживать отпускное настроение на высоком уровне раз за разом проваливаются. В эсэмэсках я пытаюсь объяснить подруге, что именно меня так раздражает, но вижу еще до того, как отправить сообщение, что я несправедлива. Во мне говорит упрямый подросток, когда я описываю, как моя мачеха с какой-то навязчивостью ставит под сомнение все, что б я ни говорила. Не говоря уже о том, какой избалованной я выгляжу, когда жалуюсь, что они совсем не помогают мне с Иваном. Несмотря ни на что, они помогают. Несколько раз за день меня освобождают, чтобы я могла принять душ или полежать на диване с книгой. Пару раз мне даже удалось избежать все более затягивающейся процедуры укладывания сына. Тем не менее я раздражена. Меня бесят взаимоотношения между моей младшей сестрой и мачехой. Еще больше меня бесит то, что я все время занята, когда у них, похоже, настоящий отпуск. Мне кажется, что это так несправедливо. Они играют в карты и загорают, едят сладости и шутят, не имея никакого распорядка дня, который надо соблюдать. На этом фоне контраст особенно разителен. В отличие от них я постоянно стою, ползу, бегу, продолжая свою круглосуточную вахту рядом с Иваном.

Рядом с их отпуском моя жизнь кажется мне еще более унылой, чем обычно. Каждое утро, когда Иван будит меня в шесть утра и я пытаюсь занять его тихими играми, чтобы не разбудить остальных, подкатывает раздражение. Каждый раз, когда они смеются, это напоминает мне, как редко смеюсь я сама. Пока они загорают и решают кроссворды, я ползаю с Иваном в тени и даже в доме. Кидаю в их сторону злые взгляды, отвечаю «ничего», когда они спрашивают, что со мной. Когда я готовлю Ивану обед, они только заканчивают завтрак. Когда мне выпадает пятнадцать минут передышки, я бегу в дом, чтобы принять душ. Когда они готовы отправиться на прогулку, у Ивана тихий час в тени и он абсолютно не в состоянии никуда ехать в нагретой солнцем машине. Когда они напоминают мне, чтобы я не забыла панамку Ивана, когда нам предстоит дойти от машины до магазина, я могу лишь прошипеть в ответ, что знаю. Наши жизни идут в противофазе, и все, что для них само собой разумеется, – всего этого я лишена, и это меня бесит. Рядом с ними я превращаюсь в настоящую мученицу.

Я понимаю, что срываюсь. Нельзя сердиться на тех, кто помогает тебе, кто берет тебя с собой в отпуск, кто хочет поддержать. Недопустимо дуться и хотеть большего от людей, которые помогают, поддерживают, пытаются что-то для тебя сделать. Между тем именно этим я и занимаюсь. Я дико сержусь на родных, на подруг, на всех вокруг, – я ненавижу их за то, что у них есть то, чего я лишилась. Я в ярости на весь мир и на ту судьбу, которая мне выпала. Смириться с ситуацией я не в состоянии, и где-то в глубине души я ненавижу и саму себя, потому что я стала такой, какой обещала себе никогда не становиться.

Когда мы приходим на пляж, я обнаруживаю, что время обеда Ивана уже прошло, – вероятно, именно этим объясняется тот факт, что ему все сейчас не в радость. Он хнычет, сидя на песке, не хочет есть банан, которым я пытаюсь его отвлечь, не интересуется игрушками. Он вопит и протестует, срывает с себя панамку и не хочет оставаться в тени. В полной фрустрации я покидаю остальных в поисках кафе, где подают нечто такое, что Иван может съесть. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не завопить в голос, когда колеса коляски застревают в засыпанной песком колее, пока я пробираюсь вперед по тропинке между пляжем и кафе, которые мы миновали всего четверть часа назад по дороге сюда. Тихо ругаясь, я поворачиваю коляску, тащу ее за собой к нашей цели задом наперед. Задумываюсь над тем, не этим ли я занимаюсь всю жизнь – иду вперед задом наперед. По крайней мере, сейчас у меня именно такое чувство.

После трети хот-дога и двух-трех палочек жареной картошки Иван становится вялым, ему пора спать. Часы показывают двенадцать. Солнце сегодня светит ярко, пробирается через тент коляски, как я ни пытаюсь развернуть ее. Мне нужно срочно найти прогулочную дорожку в тени и с плоским покрытием. Я посылаю эсэмэску родственникам, которые все еще сидят на пляже, что пойду прогуляюсь с Иваном. Пишу, чтобы они обедали без меня, если проголодаются – я дам знать, когда он заснет. Сама я ничего не ела с семи часов утра, но это вопрос второстепенный. Я привыкла ставить потребности Ивана в еде и сне выше собственных, и организм научился работать на резервных запасах. В течение прошедшего года я сильно похудела, и отчасти это утешает меня, когда я вижу в зеркале свое иссохшее тело. Оно выглядит ужасно. Так, как я себя и чувствую. Однако это тело продолжает идти вперед, в зной и непогоду, не зная усталости. И сегодняшний день – не исключение.

Крошечная тропинка, которую я обнаружила, все больше сужается, все больше корней змеится по земле. Коляска подпрыгивает на неровностях, колеса все чаще застревают на корнях. Я пытаюсь оценить состояние дороги впереди – разве там, после спуска, она не становится ровнее? Я иду вперед. Огибаю корни, пытаюсь найти ритм, который позволил бы Ивану заснуть. Коляска подпрыгивает все резче, дорога все больше приобретает характер полузаросшей тропинки. Во второй раз за сегодняшний день я мысленно произношу проклятья. Почему все это было неочевидно из надписи на табличке у начала дороги? Почему не заткнутся эти проклятые птицы? Какого дьявола!