В тот момент, когда я уже засыпаю, Иван начинает вертеться. Он всхлипывает, стонет не то во сне, не то спросонок. «Зивотик боит, зивотик боит». От его слов по телу проносится волна адреналина, опьянение как ветром сдуло, включается автопилот. Сердце у меня отчаянно бьется, пока я наблюдаю за ним в темноте. Неужели его снова вырвет сейчас, в доме твоих родителей? Куда мне нести его, если это случится? Ванная этажом ниже, далеко от того места, где мы находимся. Какую поверхность легче всего оттереть и где твои родители хранят ведра и тряпки? Эту мысль я не успеваю додумать до конца, потому что слышу звуки, глубокие и характерные, которые означают, что в моем распоряжении примерно три секунды, чтобы схватить его на руки и кинуться в такое место, где его вырвет с минимальным материальным ущербом. Все происходит на полу в гостиной. Я держу его в темноте – приступы рвоты перемежаются рыданиями. Опорожнив желудок, он снова жалобно стонет: «Зивотик боит». «Ну-ну, мой дорогой, – шепчу я ему. – Теперь тебе уже лучше».

Убедившись, что в желудке у него ничего не осталось, что в подгузнике сухо и мой сын крепко спит, я тихонько обхожу лужи на полу и спускаюсь по лестнице. Осторожно стучу в дверь спальни твоих родителей. Твой папа просыпается первым. «Что случилось?» – спрашивает он сонным голосом, уже выбегая из комнаты. Скоро твои папа с мамой у нас в гостиной. Твоя мама садится на край постели рядом со мной и Иваном. Я рыдаю. Ведь все уже должно было остаться позади!

А потом со мной случается первая в жизни паническая атака. Я понимаю, что происходит, но ничего не могу поделать. Меня трясет, я слишком часто дышу, стучу зубами и произношу со слезами в голосе, что больше не могу. Твоя мама кладет руку мне на спину и говорит, что я должна дышать. «Тебе надо поспать», – говорит она и отправляет меня на гостевую кровать под лестницей, которая в последние годы в основном служила лежанкой для кошек. Я не хочу там спать, и уж тем более не хочу оставлять Ивана в больном состоянии, но ничего не могу возразить. Тело отказывается повиноваться мне. Я удаляюсь, оставив твою маму на диване, где я обнаружила ее меньше часу назад. Остаток ночи твоя мама бодрствует рядом с Иваном, который сладко спит до утра. Сама же я сплю урывками, а когда просыпаюсь, мне ужасно стыдно, и я начинаю плакать с того места, где закончила несколько часов назад. В отсутствие других идей твой папа сажает нас после завтрака в машину и везет к врачу, к которому можно попасть без предварительной записи. Врач осматривает Ивана и говорит, что иногда желудочные расстройства у детей могут затягиваться. Ничего нельзя поделать, только ждать. Ничего опасного. Это просто расстройство. Всё пройдет. Так все говорят, и мне не остается ничего другого, кроме как попытаться поверить им. И ждать.

Случается, что я просыпаюсь по утрам раньше Ивана. Это случается куда чаще, чем нужно, учитывая, насколько плохо он – а с ним и я – по-прежнему спит по ночам. Мне следовало бы воспользоваться случаем и поспать, пока есть такая возможность, – тем не менее почти каждое утро я просыпаюсь очень рано. И бывает, что я не делаю того, что должна была бы сделать. Я не встаю и не иду в душ, чтобы привести себя в порядок перед началом нового дня, – вместо этого я лежу и смотрю на сына. У него очень красивые черты лица, когда он спит, вид у него спокойный, что с ним редко бывает в состоянии бодрствования. На подбородке у него маленькая ямочка, которая не видна, когда он бодрствует. Он так похож на тебя, когда спит. На его губах играет улыбка. Выглядит он довольным, точно знает что-то, о чем мне неизвестно. Он лежит на спине, забросив руки за голову. Ночные кошмары остались позади, под утро он не плачет во сне. Я смотрю на него во все глаза – порой мне бывает даже странно, что он не просыпается от моего пристального взгляда. Глядя на него, я думаю о том, каким же он станет. Когда я смотрю на него, внутри отзывается болью любовь, которая далеко не всегда прекрасна, – в ней все тревоги мира и бессилие, которые с самого начала не дают мне спокойно спать. Глядя на него, я так хочу, чтобы он поскорее проснулся. Скоро ему исполнится два года.

В словаре Ивана ты понятие, а не воспоминание. Для Ивана ты папа Аксель, который умер. Иван смотрит на твои фотографии, которые висят на холодильнике и на стене в его комнате, но не понимает, кто ты. Иногда он спрашивает: «Это дядя?», особенно когда мы рассматриваем те фотографии, где ты моложе и с длинными волосами. Иван знает, что его папа умер, но больше ничего. Во всяком случае, пока. Он замечает, что его приятелей по садику приводят и забирают и мамы, и папы, но пока он еще не спрашивал, почему у него по-другому. Когда Иван говорит, что его папа умер, в его голосе нет ни горя, ни осознания потери – он просто констатирует факт. Подает это как нечто свершившееся, а мы, взрослые, реагируем, зная смысл этих слов. В мире Ивана у некоторых детей есть мама и папа, у других – две мамы или два папы, а у него только мама. И это я. Мама Каролина приводит и забирает из садика. Мама Каролина сидит с Иваном, когда он простужен или когда у него болят уши и надо идти к врачу. Мама Каролина сидит у его постели по ночам, когда он часами кашляет. Мама Каролина подтирает блевотину и меняет подгузник за подгузником. Мама Каролина катит коляску в парк. Мама Каролина везет его на поезде в гости к бабушке и тете в Упсалу и на самолете к дяде в Умео. Мама Каролина лежит без сна ранним утром, глядя на Ивана, – практически семь дней в неделю. Мама Каролина нервничает и напряженно старается найти решение, как сделать ближайший час, день или неделю максимально безболезненными и максимально радостными. Об этом он еще не подозревает. То, что ему известно, он считает само собой разумеющимся. Я думаю, что в этом ему повезло. Пусть он как можно дольше остается ребенком.

Когда Иван не спит, он часто беспокоится. Он еще не научился фильтровать звуки и остро реагирует на пролетающий самолет и на дрель соседа за стеной. По-прежнему плачет каждое утро, когда мы расстаемся в садике, и почти каждую ночь его мучают кошмары. Я вкалываю по полной программе, помимо основной работы на полную ставку, пытаясь создать для него четкие рамки и стабильные алгоритмы. В этом стремлении я стала той мамой, которой обещала себе не становиться: той, которая всегда сбегает с шумных праздников, уходит с затянувшихся ужинов, потому что пора укладывать ребенка, и еще я до последнего стараюсь избегать оставлять его с няней, поскольку он переживает, разлучаясь со мной.

В результате нам редко удается в чем-то поучаствовать, и большинство вечеров мы проводим в компании друг друга. Меня огорчает такое развитие событий, но я не знаю, на кого возложить вину. Мой двухлетний сын вряд ли в чем-то виноват. Поэтому я втайне направляю все более суровое осуждение на наше окружение: мою семью, моих друзей, всех своих знакомых – за то, что они довели меня до такой жизни. Я в ярости от того, что они по собственному почину не делают шагов навстречу. Если бы они только понимали! Тогда они могла бы почаще приходить к нам в гости. Тогда они не говорили бы, что ребенка можно просто взять с собой, а остальное как-нибудь уладится. Тогда они не говорили бы мимоходом, что мы можем присоединиться и поучаствовать – они бы поняли, что мы не можем поучаствовать! Если бы они понимали, их ужины начинались бы в четыре и заканчивались в семь. Они чаще приходили бы к нам домой составить мне компанию, хотя и скучно ждать в гостиной, пока я укладываю Ивана – порой часами. Они не брали бы работу, связанную с разъездами, не переезжали бы в другие города, приспосабливались бы к нашим особенностям и не ограничивались бы пустыми приглашениями и призывами сообщить им, если мы хотим поучаствовать. Если бы они понимали, мы не были бы так одиноки, как сейчас.