– Правительство Тэтчер принимает чрезвычайный закон, который запрещает проводить пикеты у чьих-то шахт. А мы все равно не уходим, мы стоим на своем. Дело принципа. Полиция действует щитами и дубинками, а мы стоим твердо. Не отбиваемся, но и не расходимся. Досталось всем и каждому, многих отколошматили в кузове фургона. На следующее утро – суд, «нарушение порядка», по двести фунтов штрафа. Судимость и сотрясение мозга. Так вот, простите старого левака, но я не назову то, что мы делали, криминалом. По-моему, мы действовали правильно.

– Времена были другие, Рон, – объясняет Крис.

– А спустя неделю, – продолжает Рон, – один из наших находит в библиотеке адрес главного констебля Ноттингемшира. Его вскоре после того сделали каким-то там лордом. В общем, нашли его адрес, и на следующий день чей-то зять или кузен проехался на бульдозере по его участку, въехал в пристройку. И вот это, точно вам скажу, было незаконно. Так что грань здесь тонкая.

– Хм-м-м.

– А Джейсон, когда снимался в «Выгодной сделке», – продолжает Рон, – узнал, где будет проходить аукцион, и подбил двух приятелей торговаться друг с другом за все, что он продает. Гари Сенсон – вы его не знаете, за ним числятся вооруженные ограбления, но на севере, – в результате заплатил сто шестьдесят фунтов за серебряную зажигалку, которая Джейсону обошлась в десятку, и Джейсон стал победителем шоу. Это криминал? Если все деньги в итоге пошли в фонд «Рассеянный склероз»?

– Ну… – начинает Крис.

– Мы это к тому, – Богдан возвращает разговор к основной теме, – что вы в надежных руках.

Крис кивает.

– И тем не менее, пожалуйста, без убийств. Но если вы найдете способ ей помешать, сами понимаете – любая помощь будет принята с благодарностью.

Мужчины дружно кивают. Даже голубь вроде бы кивает, и Рон дает ему ломтик картофеля.

– И ни слова Донне? Ни слова Элизабет? – уточняет Крис.

– Элизабет наверняка уже в курсе, – возражает Богдан. – У нее жучок под нашим столиком.

– И Джойс придется кое-что сказать, – говорит Рон.

– Ничего и никому, Рон. Пусть этот разговор останется здесь.

– Прости, сынок, – отвечает Рон. – Но Джойс уверена, что у вас с Патрис любовь, а я утверждал, что вы просто спите вместе, – да и как иначе, при всем уважении, ведь она настоящая красотка.

– Спасибо, Рон, – благодарит Крис.

– Так что придется ей сказать.

– Что сказать? – недоумевает Крис.

– Сказать, что у нас была беседа… ну, например, о полицейских делах и Крис назвал Патрис «любимой женщиной». То-то она раскраснеется!

– Не помню, чтобы я такое говорил, Рон, – сомневается Крис. Неужели он такое сболтнул?

– Говорил-говорил, – отвечает Рон.

– Да, говорили, – подтверждает Богдан. – У Элизабет наверняка все записано.

Ну вот, думает Крис. Два друга за бетонным столиком, голубь – любитель картошки из «Макдоналдса» и любовь. Ему есть что защищать, верно?

– Просто я помню, что раньше было больше мест, где люди могли потанцевать, – говорит Донна. – А вы помните? Не так давно. Куда все подевалось?

– Я не танцую, – признается Ибрагим. – Мои быстрые мышечные волокна для танцев слишком медлительны.

– Травка, друзья, смех. Мне всего этого недостает.

– Полицейским травку нельзя, – говорит Ибрагим. – Тут вам не повезло.

– Никакой жизни, – кивает Донна. Глаза она так и не открыла, но уже улыбается.

– Да, наверняка это не одобряется, – кивает Ибрагим и заглядывает в свой блокнот. – Танцы, травка, друзья, смех. Как вам кажется, что из этого я считаю самым важным?

– Уж наверное, не травку, – предполагает Донна.

– Друзей, Донна. К этому все сводится. Вы ходите на танцы с подругами, принимаете наркотики с друзьями, смеетесь с друзьями. Вот что куда-то подевалось. Друзья. Куда они пропали?

Куда они пропали? С чего все началось?

– Остались в Лондоне, уехали в Америку, родили детей от неприятных мне мужчин, ударились в религию, нашли серьезную работу, один вступил в Партию независимости. Ни у кого нет времени, все заняты. Кроме Шелли, но она в тюрьме.

– И никто больше не танцует?

– Если и танцуют, то не со мной, – отвечает Донна. – Кто сейчас мои самые близкие друзья? Крис, который спит с моей мамой. Мама, которая спит с Крисом. Ваша компания, но вы со мной наверняка согласитесь, что моим лучшим друзьям должно быть меньше семидесяти.

– Согласен, – кивает Ибрагим. – Один такой, может, и ничего, а сразу четверо – многовато.

– Из людей моего возраста мне здесь по-настоящему нравится только Конни Джонсон, но она торгует наркотиками. Хотя, бьюсь об заклад, она как раз танцует.

– И травки, думаю, не чурается, – добавляет Ибрагим.

Донна снова улыбается. Ее глаза остаются закрытыми. Так спокойнее, так легче. Всего-то – выговориться вслух. Разве это терапия? Совсем не похоже. Скорее шанс наконец высказать кому-то всю правду.

– Теперь откройте глаза, Донна. Я хочу поговорить с вами иначе.

Донна послушно открывает глаза, и Ибрагим заглядывает в самую их глубину.

– Вы ведь знаете, что время не повернуть вспять? К друзьям, свободе, множеству возможностей?

– Вам полагается меня утешать, – замечает Донна.

Ибрагим кивает.

– Отпустите это. Запомните то счастливое время. Вы стояли на вершине, а теперь спустились в долину. Такое случится еще не раз.

– И что мне теперь делать?

– Разумеется, взбираться на следующую вершину.

– А, да, разумеется, – подтверждает Донна. Так просто! – И что там, на следующей вершине?

– Ну, этого мы не знаем. Это ваша гора. На нее никто еще не поднимался.

– А если я не хочу? Если мне просто хочется вернуться домой, плакать по ночам, а на людях делать вид, что все в порядке?

– Тогда так и поступите. Продолжайте бояться, оставайтесь одинокой. И еще двадцать лет ходите ко мне, а я буду повторять вам одно и то же: надевайте ботинки и лезьте на следующую гору. Посмотрите, что там, наверху. Друзья, повышение, дети… Это ваша гора.

– А после нее будут другие горы?

– Будут.

– Тогда детей можно отложить до следующей горы?

Ибрагим улыбается:

– Поступайте как хотите. Только смотрите вперед, а не назад. Поговорить же можно и на подъеме. Это кресло в вашем распоряжении всегда, когда оно вам понадобится.

Донна поднимает глаза, переводит дыхание и смахивает слезы.

– Спасибо вам. Я в последнее время чувствую себя немножко дурой.