предпочитает слово оптимизированные, – а следовательно, лишенные естественных для свиного племени микробов, которые в скученных условиях свинарника могут вызвать эпидемию.

Жоэль уже видел валяющихся на полу поросят, чьи желудки или черепа были наполовину съедены червями (они вывелись из яиц, отложенных мухами). Они с Сержем наполняют дерьмом тачки и вываливают их в ненасытный зев навозной ямы. Поливают свиней водой и дезинфицирующим раствором до того, как родятся поросята, но грязные соски матерей заражают их при кормлении.

Весь замкнутый вонючий мир свинарника представляет собой одну гигантскую инфекцию, которую упорно и терпеливо пытаются сдерживать и контролировать люди. Увы, даже «выстиранное» жавелевой водой розовое мясо, разрезанное на порции, разложенное по лоткам из белоснежного полистирола и запечатанное в целлофан, несет на себе невидимую грязь, микроскопические частицы нечистот, микробы и бактерии. С ними ведут бой, заведомо обреченный на провал. Оружием служат шланг, бьющий водой под давлением в несколько атмосфер, крезил – дезинфектант для уборных и бараков, антисептики для ран, глистогонные средства, вакцины от гриппа, вирусной пневмонии, против цирковируса, так называемого синдрома вырождения, а еще антибиотики, витамины, минералы, железо, гормоны роста, пищевые добавки… Все это призвано исправить недостатки и несовершенства, намеренно созданные самим человеком.

Они лепили свиней по собственному разумению и создали слабоумных, стремительно набирающих вес животных, чудовищные туши практически без жира – одна мышечная масса. Получились огромные и одновременно хрупкие существа, чья жизнь укладывается в сто восемьдесят два дня в полумраке свинарника. Сердца и легкие работают с единственной целью – обогащать кислородом кровь, чтобы нарастить как можно больше постного мяса, готового к употреблению.

Жоэль берется за ручки и вываливает содержимое тачки в яму. Десятки тысяч литров навозной жижи льются в водоворот, создавая завихрения. Он вытирает потный лоб и отступает на несколько шагов, чтобы не вдыхать токсичные испарения – сероводород, аммиак, двуокись углерода, метан.

«Я запрещаю вам приходить сюда одним! – сказал сыновьям Анри, когда экскаваторщики начали копать яму на задах новеньких, «с иголочки», строений свинарника. Через несколько недель, когда в яму потекла жижа, он добавил:

«Достаточно глубоко вдохнуть, чтобы потерять сознание. Газы поражают нервную систему. Падаешь в обморок и тонешь. Идешь ко дну. И зарубите себе на носу: я не буду сливать содержимое, чтобы достать вас».

Серж и Жоэль до сих пор видят сны о гибели в навозной яме: жуткие глубины, беспощадные, как зыбучие пески или воды Бермудского треугольника в приключенческих романах. Там они тянут руки к поверхности, которую больше не различают, в открытые глаза заливается темнота. Хочется крикнуть, позвать на помощь, но рты и легкие заполнены вонючей жижей, и они просыпаются, цепляясь за влажные простыни, с вечным вкусом дерьма на языке.

Рядом с ямой у Жоэля всегда начинает кружиться голова, ему кажется, что он мог бы нырнуть туда сам или что кто-нибудь (но кто – Анри? Серж?) выпрыгнет и утянет его за собой, хотя рядом никого нет. Он делает еще один шаг назад и закуривает. Потом окунается с головой в миазмы свинарника. Черные пальцы подносят фильтр к губам. Жоэль привык к этой грязи, к испражнениям, пачкающим его синий комбинезон, ладони и запястья. Сколько он себя помнит, отвращения не было. Он не задумываясь сунет руки в экскременты, свиные влагалища, во вспоротый живот хряка. Для этого Анри и воспитывал сыновей, оценивал характеры, силу и способность выдержать страдания животных. Жоэль стал бесчувственным, безразличным, и эти свойства натуры постепенно подавили остальные чувства, как кислота, разъедающая его нервные окончания.

Одно из первых его воспоминаний об Анри: тот швыряет котят об стену сарая, и мертвые тельца падают на бетонный пол, брызги крови коричневеют, потом становятся черными. Из всех животных мужчинам больше всего претит убивать собак и кошек, но в их мире самки рожают до изнеможения, а люди решают, кому жить, а кому умирать. Серж отрывает щенков от сосков матери, держит пушистых малышей в левой руке, а правой сворачивает им головы. Раздается щелчок, иногда его сопровождает короткий писк. Мертвые собачки летят в железную бочку, которая иногда весь день тлеет в углу двора, выбрасывая в воздух жирный черный дым. Когда Сержу было десять, а Жоэлю только-только исполнилось семь, Анри научил их сворачивать шеи поросятам. А потом показал, как перерезать яремную вену огромному существу со спутанными ногами и перевязанным рылом. Отец клал поросенка на детскую ладонь, обхватывал ее своей шершавой рукой, в другой держал фамильный нож от Лагиоля[52] (с которым никогда не расставался и часто правил над раковиной), прижимался грудью к спине мальчика, надавливал колючим бородатым подбородком на макушку и пояснял:

«Вонзаешь нож – вот сюда – и режешь, поставив колено на плечо животине. Вот так. А теперь осторожней, найди вену».

Чужая ярко-алая кровь попадает на пальцы, эта кровь – продолжение ножа в безжалостной руке отца, и им остается одно – подчиняться. В тот день, когда Жоэль не попадает по вене, его так пугает реакция отца, что он еще два раза втыкает нож в шею свиньи. Она визжит и вырывается. Анри крепко хватает сына за плечо, отталкивает, и несчастное животное падает на пол, истекая кровью.

«Смотри внимательно, не смей отворачиваться! Ей очень больно – из-за тебя…»

Нож летит на пол и закручивается волчком. Анри подбирает его, добивает свинью, нагибается, поднимает сына намного выше, чем требуется, возможно, хочет напомнить: «Ты ничего не весишь и ничего не стоишь!» – и на детском запястье остаются кровавые следы.

Глаза Жоэля полны слез, он всхлипывает, икает.

«Прекрати сейчас же или получишь затрещину, это отучит тебя разнюниваться!»

Проходит много лет, и вот однажды Анри входит в ванную и застает младшего сына за бритьем. Он забирает у него бритву и начинает снимать пену с гладких щек и верхней губы, поднимает пальцем подбородок и ловит в зеркале испуганный взгляд. Закончив, вытирает лезвие и спрашивает:

«Скажи честно, парень, ты ведь знаешь, что я никогда не сделаю тебе ничего плохого?»

Эта невозмутимость, это равнодушие к животным вырабатывались тяжело и долго, но Жоэль все равно испытывает отвращение к процессу. Он молчит, потому что боится отца, но точно знает: что-то пошло не так. Они занимаются своим делом в сердце хаоса, механизм разладился, барахлит, шатается, отнимает у них все силы. Свинарник воспринимается как колыбель варварства, творимого людьми и миром.

* * *

Задолго до появления новых корпусов свинарника он питал отвращение к их связи со свиньями, к странности семьи, столько лет ни словом не вспоминающей Элизу, к