– Я до сих пор не могу предположить, где он раздобыл ту гигантскую упаковку печенек «Орео». Их же там была не одна сотня.

– Украл на работе. Или, если воспользоваться его словами, позаимствовал, – говорит Леннон, и один уголок его рта приподнимается в улыбке. – Позже Мак, узнав об этом, устроила ему жуткий скандал. Ты же знаешь ее отношение к воровству.

Да, к этому явлению она действительно совершенно нетерпима. Думаю, это как-то связано с тем периодом, когда она бомжевала подростком. Да смилостивится Бог над тем, кто попытается стянуть в «Игрушках на чердаке» какой-нибудь вибратор – в конечном счете ему придется выслушать нравоучительную речь, пока она будет звонить в полицию. Леннон явно погрустнел. Не знаю, что я такого сказала, что у него ухудшилось настроение, но не успеваю его об этом спросить, как он прогоняет мотылька, прилетевшего на свет к костру, сильнее сжимает мою коленку и трясет ногу, чтобы привлечь мое внимание.

– Слушай, я же совсем забыл. У меня в рюкзаке колода карт. Я захватил их раскладывать пасьянс. Хочешь, сыграем в покер?

– На что? Печенья у нас нет. А Джой убьет меня, если узнает, что я поставила на кон деньги, которые она дала мне на всякий пожарный случай, когда я отправлялась в этот поход.

Леннон на мгновение задумывается.

– Можно воспользоваться дражешками М&М из твоей походной смеси.

Можно.

– И сыграть всего пару раз, пока здесь не стемнеет, – говорит он, – потом можешь доставать свой телескоп и глазеть на звезды.

– Ну ладно, – хихикаю я, – ты сам напросился, приятель. Готовься продуться в прах!

Становится слишком темно, карты у огня различимы не очень хорошо, а медвежьи сейфы слишком маленькие, чтобы на них играть. Поэтому мы решаем сложить наши рюкзаки в палатке Леннона, а играть в моей, большей из двух, где карты можно сдавать без труда. Светильник размером с ладонь, который мне одолжил Леннон, дает достаточно света, мы открываем входной клапан и застегиваем на «молнию» сетку, чтобы обеспечить приток воздуха, но оградить себя от комаров.

Мы тратим какое-то время на то, чтобы выбрать из походной смеси дражешки М&М, потом играем пару конов, чтобы вспомнить, как это делается. Я постоянно путаю флеш-стрит с фул-хаусом, что же касается Леннона, то он и вовсе позабыл половину правил. Мы, вероятно, и дальше играем неправильно, но это совершенно неважно – нас слишком уж разбирает смех.

Я чувствую себя естественно и хорошо. На душе легко.

Мы играем до тех пор, пока снаружи не всходит Луна, а на небе не высыпают звезды. Костер почти погас. Я даже забываю про укус змеи, вскрикиваю, когда Леннон случайно задевает мою лодыжку и потом долго извиняется. После чего спрашивает, как моя крапивница, и гладит мне ногу. За ужином я приняла несильный антигистаминный препарат, поэтому на данный момент она донимает меня не слишком. Впрочем, меня попросту может отвлекать от мыслей его теплая рука, которой он гладит мою обнаженную кожу. От этого я явно опять забываю об укусе змеи. По правде говоря, забываю вообще обо всем, в том числе и какие у меня на руках карты. В итоге все дражешки М&М достаются ему.

Хотя ногу он мне больше не гладит, я по-прежнему счастлива. Улыбаюсь про себя, собираю карты и аккуратно складываю их в колоду:

– Ты же знаешь, так нечестно.

Я же отвлеклась.

– Очень даже честно, – отвечает он, тщательно собирает дражешки и кладет их обратно в медвежий сейф. – Завтра будешь лопать свою скучную смесь из орехов и сухофруктов и думать: «Я, наверно, сошла с ума, когда делала все эти ставки. А как хотелось бы сейчас съесть чего-нибудь шоколадненького». А я буду хохотать, как повелитель ада.

С этими словами он изображает своим глубоким голосом искомый смех.

– Ладно, ладно, – говорю я, толкая его плечом, – твой отец будет гордиться, что ты соответствуешь в покере заложенному в тебе потенциалу. Когда в следующий раз с ним увидишься, скажешь, что тебе наконец удалось выиграть.

Леннон шмыгает и трет нос, трепеща своими темными ресницами. А когда я пододвигаю ему колоду, не отрывает от нее взгляда:

– Ну да, только это будет непросто.

– Почему это?

Он поднимает голову и смотрит мне в глаза:

– Потому что его больше нет.

18

Я застываю как вкопанная:

– Что ты такое говоришь?

– Отец умер.

– Когда?

– Минувшей осенью.

Не может быть! Прошлой осенью?

– Но… – Я даже не могу ничего толком сказать. – Что это значит? От чего?

– Он покончил с собой.

Без всяких предупреждений из моих глаз ручьем льются слезы.

– Нет. Это невозможно.

Леннон засовывает колоду в картонную коробку:

– Однажды он уже пробовал, но у него ничего не получилось. Подружка нашла его и отвезла в больницу вовремя для того, чтобы ему промыли желудок. Потом он сказал, что просто переборщил с обезболивающими, но она ему не поверила. И оказалась права. Потому что через пару дней он повторил попытку. На этот раз успешно.

Теперь я плачу совершенно бесшумно, но мои щеки щекочут обжигающие слезы, плюхаясь на нейлоновый пол палатки.

– Я даже понятия ни о чем не имела.

У Леннона мрачнеет выражение лица.

– Я знаю. В школе почти никто не обратил на это внимание. Хотя я думал, что ты точно должна была что-то слышать… Об этом писали в газетах. И пару часов горячо обсуждали как модную тему в Интернете…

Леннон слегка качает головой.

– Мне никто ничего не говорил, – шепчу я и поднимаю на лоб очки, чтобы вытереть слезы, – прости. Не понимаю, как можно было об этом не знать. И я не могу понять, почему… Ведь твой отец был счастлив. Такой веселый, постоянно смеялся… Как тогда…

– Он долгие годы держался на антидепрессантах, а потом, никому не сказав, перестал их принимать.

Вбил себе в голову, что его музыкальная карьера закончилась. Впал в депрессию оттого, что на него всем наплевать, что его толком никто и не помнит.

– Неправда! Их записи до сих пор покупают.

– Едва-едва. К тому же у него были неправильные представления о достигнутом успехе. Подумай, много ли людей могут сказать, что их песни передают по радио? Но он относился к этому иначе. Больших отчислений за композиции он больше не получал, да и группа у них была не самая популярная – не то что другие. Не знаю. Думаю, когда ему пришлось работать с девяти до пяти, он посчитал это крахом. Не смог прижиться в обычной жизни.

– О господи… Леннон…

Он кивает, не поднимая на меня глаз.

Интересно, кто-то из ребят, отправившихся в поход, об этом знал? Судя по тому, как Бретт и Саммер говорили об отце Леннона, когда Рейган везла нас на гламурную турбазу – и что потом было сказано о нем во время ссоры тем вечером, – я могу почти наверняка сказать, что нет.