Она с трудом поднялась и побрела к двери медленной шаркающей походкой, словно старуха. Я потрогала папино лицо. Кожа была горячая, сухая.

– Папа, – позвала я тихо. – Пап!

Он открыл глаза, но взгляд был устремлен куда-то вдаль, сквозь меня. Руки его скребли простыню.

– Папа, ты меня слышишь?

– …убил ее, я ее убил… – бормотал он, – это я виноват…

Я закрыла лицо ладонями и тихонько заскулила. Что же делать? Они так тяжко больны, и, кроме меня, некому помочь им, – а я даже не представляю, с чего начать.

– Мэтти, тысячелистник, – просипела Эбби в дверном проеме. – Завари ему чай из тысячелистника. У него жар, и озноб, и сильный кашель. Еще луковый сок…

– …и гусиный жир, и скипидар, – подхватила я, внезапно вспомнив, как мама лечила наш кашель. Голос Эбби, ласковый даже сейчас, успокоил меня и помог мыслить здраво. – И обтирания прохладной губкой.

– У Бет и Лу понос. Я давала им ежевичный сироп, но он не помогает. Попробуй корни.

– Корни? Какие корни? – я уже почти кричала.

– Корни ежевики, Мэтт. Измельчи и вывари на маленьком огне, пока вода не станет коричневой. А потом дай им выпить отвар.

Тут у Эбби подкосились ноги, и она ухватилась за дверной косяк. Я помогла ей дойти до комнаты и уложила на кровать рядом с Лу. Эбби стиснула мою руку. Потом глаза ее закрылись, и я осталась одна. Совсем одна.

Я побежала в хлев за лопатой, чтобы накопать корней ежевики. Но на полпути я остановилась. Ежевика далеко, за кукурузным полем, – добрых четверть часа ходьбы. А Лу нужна вода. А папе – чай из тысячелистника. А Бет лежит в собственных испражнениях. Я бросилась назад в дом и поставила чайник на огонь. Накачала воды в большую эмалированную выварку, побежала наверх и раздела Бет. Потом осторожно стянула ее с кровати на голый пол и начала обтирать.

Бет трясло, она стонала и просила меня перестать.

– Мэтти, холодно. Мэтти, больно, – хныкала она, уворачиваясь, и ее худенькие ручки и ножки дрожали.

– Чш-ш, Бет, я знаю, знаю, – успокаивала ее я. – Не вертись, потерпи.

Чтобы было не так страшно, я вспоминала слово дня – превозмочь. Оно означает – преодолеть все трудности и победить. Если бы…

Я вымыла Бет, надела на нее чистую ночную рубашку и уложила ее к Эбби и Лу. Постель Бет оставалась грязной и зловонной, но с этим, подумала я, придется подождать. Я стянула с Лу грязный комбинезон и накрыла всех трех сестер стеганым одеялом. Эбби вся взмокла, нижнее белье было влажным, волосы прилипли ко лбу. Нужно обтереть ее губкой… Но сперва сварить бульон… Я вспомнила, что мама всегда варила куриный бульон, когда кто-то заболевал. Мысль о том, что придется зарезать курицу, наводила страх, но выхода у меня не было.

Я бегом спустилась на первый этаж, налила чистой воды в кувшин, схватила стакан, опять побежала наверх и всех хорошенько напоила, придерживая им головы, чтобы было удобнее глотать. Влить хоть сколько-то воды в Бет мне удалось с трудом, но Лу, Эбби и папа пили жадно. Вонь становилась все нестерпимей, и я понимала, что дышать таким смрадным воздухом вредно, поэтому увязала снятую с сестер одежду и перепачканные простыни Бет в узел и вынесла его из дома. Глянула в сторону хлева. Трое телят уже паслись на пастбище. Один брел к дорожке. Еще двое топтали хрупкие растения на кукурузном поле. У меня екнуло сердце: нам ведь нужны все до единого початки и все до единого стебли – для зимних кормов. Тут мой взгляд привлекло какое-то движение. Это был Томми, возле ульев: он толкал еще одного теленка, Болдуина, к пастбищу, но Болдуин идти отказывался. Он застыл как вкопанный, поднял голову и принялся жалобно реветь – а потом обделался и брызги полетели в Томми, обдав его с ног до головы. Томми выругался и ударил теленка кулаком по морде, потом снова и снова и снова. Рев превратился в пронзительное перепуганное блеяние, тонкие передние ноги подкосились.

– Перестань, Томми! – заорала я, бросившись туда.

Томми, увидев меня, отпрянул, щеки его залила краска стыда, глаза тоже были красны и полны слез, под одним расцветал фонарь.

– Я испугался… – всхлипывал он. – Я не хотел их всех выпускать, но они выскочили, прямо на меня…

– Томми, кто тебя ударил? – я протянула к нему руки, но он увернулся и побежал за теленком, вышедшим на дорогу. Тем временем блеяние Болдуина превратилось в еле слышные жалобные стоны; из-под глаза у него текла кровь.

– Давай, Болдуин, вставай, – я бережно приподняла теленка и поставила на ноги. Дала ему пососать мои пальцы, и это его слегка успокоило, а потом потихоньку, шаг за шагом, вывела на пастбище. Затем пошла за теми телятами, что забрели в кукурузу. Они стояли рядом, головы их виднелись над молодыми стеблями.

– Идем, Берти! Идем, Алли! – позвала их я. Эти телята были близнецы, и я знала, что, если сумею приманить одного, второй последует за ним. Но, едва заслышав меня, они пустились наутек в разные стороны, протаптывая новые дорожки в бесценной кукурузе.

– Берти, Берти, идем, Берти, – приговаривала я срывающимся голосом. – Ну пожалуйста, Берти!

Он остановился, покосился на меня, потом снова припустил.

Бет дала имена телятам в честь Альберта Эдварда и Александры, короля и королевы Англии, увидев их фотографию в «Харперз мэгэзин». Наша шумная, задиристая Бет, чей звонкий голос сейчас превратился в еле слышные всхлипывания. Чьи проворные ручки только что трепетали, как крылья голубки, отмахиваясь от меня, пока я ее обтирала… Я быстро смахнула слезы.

Обычно, чтобы приманить корову, я помахивала у нее перед носом пучком свежей травы, но эти близнецы траву пока не ели – папа все еще кормил их молоком с льняным семенем и овсянкой. И тут я внезапно поняла, что мне делать. Я побежала обратно в хлев, схватила железные ведерки, в которых папа смешивал телятам корм, и постучала ими друг о друга. Берти навострил уши и потрусил ко мне. Алли последовала за ним – и мне удалось отвести их на пастбище.

Телята обиженно взревели, поняв, что у меня нет для них угощения. Наверняка они были голодны. Бог знает, когда они в последний раз ели. Или когда поедят в следующий раз. Если у коров воспалилось вымя, молоко будет полно гноя и крови. И где я тогда возьму свежего молока для телят? И как буду лечить инфекцию? Я не знала, как лечат коров, это умел только папа.

Не все сразу, Мэтти, шаг за шагом, шаг за шагом, уговаривала себя я, борясь с паникой.

Я вбежала обратно в кухню. Чайник яростно кипел. Я открыла мамину жестянку с тысячелистником, бросила горсть в заварной чайник и залила кипятком. Чай будет готов, когда цвет с лепестков перейдет в воду. Маму обучила этому миссис Траверси, из абенаков; она лечила маму от родильной горячки после рождения Бет. Пока мама не окрепла окончательно, миссис Траверси оставалась у нас и за это время успела рассказать нам много полезного о врачевании – слава богу, что я ее слушала.

Когда чай настоялся, я поставила на поднос заварочный чайник, несколько чашек и кувшин с холодной водой. Теперь надо их напоить, говорила я себе, поднимаясь по ступенькам. Тогда они уснут, и я смогу накормить свиней и кур, и развести огонь под вываркой, и узнать у Ройала и мистера Денио, как там бедные коровы. Твердый план действий придавал уверенность.