Она передала мне одного младенца. Отрывая его от распухшей, в голубых жилках, груди, она зажмурилась от боли. Сосок и то, что вокруг, были лилово-синими, из трещинки сочилась кровь. Минни перехватила мой взгляд и прикрылась. Потом передала мне второго ребенка – и не прошло пары секунд, как оба отчаянно завопили, дрыгаясь и извиваясь. Крошечные личики были сморщены, розовые ротики разинуты – ни дать ни взять орущие птенцы. Их пеленки промокли насквозь. Щеки покрывала сыпь, головы – корка. От детей несло молоком и мочой. Я пыталась их успокоить и одновременно старалась сделать так, чтобы пеленки не промочили мне юбку, и потому не сразу заметила, что передо мной, уперев руки в бока и стиснув кулаки, стоит Минни.

– Отдай! Отдай их мне! Не смотри на них так! Не смей так на них смотреть! И на меня не смотри! Пошла прочь! Выметайся отсюда!

– Мин… я не… прости! Я не то… я не хотела…

Но было слишком поздно. У Минни началась истерика. Она вырвала у меня малышей, прижала к себе и зарыдала.

– Ты их ненавидишь, скажи, Мэтти? Да? Ненавидишь?

– Минни! Что ты говоришь?!

– Ненавидишь, я знаю! Я и сама их ненавижу. Иногда. Честное слово, – крик перешел в шепот. В ее глазах стояла му́ка.

– Не смей так говорить! Это неправда.

– Нет, это правда. Не надо было их рожать. Не надо было выходить замуж.

Младенцы бились в ее руках и оглушительно орали. Она села на кровать, расстегнула блузку, дети впились в грудь, лицо Минни исказилось от боли. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. Из-под ее светлых ресниц катились слезы, и я вдруг вспомнила историю, которую рассказал мне однажды Лоутон, вернувшись из леса, где вместе с Луи Сеймуром проверял капканы. В один из стальных капканов Луи попалась медведица. Медведица-мать, у которой было двое медвежат. Капкан раздробил ей переднюю лапу. К тому времени как Луи с Лоутоном подошли к ней, она уже обезумела от ужаса и боли. Она лежала на боку и выла. А другого бока у нее не было. Ни меха, ни мяса, только жуткое месиво из крови и костей. Оголодавшие, осатаневшие медвежата сгрызли материнскую плоть.

– Ты просто устала, Мин, – сказала я, гладя ее по руке. – Очень устала, вот и все.

Она открыла глаза.

– Не знаю, Мэтт. Все казалось таким чудесным, когда мы встречались и когда только-только поженились… а теперь уже нет. Джим как с цепи сорвался, не дает мне покоя…

– Он, наверное, тоже измучен. Это же тяжкий труд – расчистить…

– Мэтти, ну не будь такой дурочкой! Я имею в виду – не дает мне покоя в постели. Но я не могу, Мэтти. У меня все болит там, внизу. И я не вынесу еще одного ребенка. Сразу после близнецов. Я не смогу еще раз через все это пройти. Миссис Криго сказала, что если кормить грудью, то не зачнешь, но кормить – это так больно, Мэтт, мне порой кажется, я с ума сойду от боли. Прости меня, Мэтт… Прости, что я на тебя накричала. Я рада, что ты пришла… Я совсем не собиралась все это на тебя вываливать… Но я так устала…

– Знаю, вижу. Полежи, отдохни минутку. Я сделаю чай.

Не прошло и двух минут, как Минни уснула, и малыши вместе с ней. А я взялась за работу. Я вскипятила воды и перемыла все кастрюли, сковородки и тарелки. Потом вскипятила еще воды и замочила перепачканные кухонные полотенца и фартуки. Потом наполнила водой большой черный котел, забросила в него грязные пеленки – они обнаружились там же, в кухне, полное ведерко, – и поставила на огонь на заднем дворе. Закипит не скоро, но, по крайней мере, Минни не придется самой таскать воду. Затем я подмела в кухне и оттерла стол. А потом еще и накрыла, подумав, что мужчины скоро придут ужинать, и поставила в центр стола свой букет. Когда я все закончила, дом стал выглядеть и пахнуть гораздо лучше, а я – гораздо хуже. И тут снизу, от начала подъездной дорожки, донесся стук колес. Я выглянула в окно и увидела Ройала. Вот и он. Сейчас говорит с Джимом, но еще минута – и позовет меня. А я так не успела рассказать о нем Минни.

Пока я торопливо приглаживала волосы, меня осенило: черт побери, да эта хитрюга Эмили Дикинсон – настоящий гений!

Засесть в отцовском доме, не выходить замуж, сделаться отшельницей – все это казалось мне поражением, отказом от борьбы; но чем больше я об этом думала, тем больше мне казалось, что в этом отказе и состояла ее борьба. Теперь, хорошо зная ее стихи, я не могла не заподозрить, что в ее поведении скрывался тайный умысел. Да, наверное, временами ей бывало одиноко, а отец давил на нее, затюкивал и подчинял своей воле, но я готова поспорить: в полночь, когда гасили свечи и отец укладывался спать, она съезжала по перилам и качалась на люстре, как на качелях. Готова поспорить, у нее голова кружилась от свободы.

Я прочла почти сотню стихотворений Эмили Дикинсон и десяток запомнила наизусть. Мисс Уилкокс сказала, что всего их у Эмили около тысячи восьмисот. Я смотрела на свою подругу Минни, все еще крепко спавшую. Всего год назад она была девчонкой, как и я, и мы хохотали и дурачились в маминой кухне, и швыряли через плечо яблочную кожуру, чтобы посмотреть, сложится ли она в инициалы наших суженых. Теперь я не могла разглядеть в ней ту девчонку. Ее больше не было. И я нутром чуяла, что Эмили Дикинсон не написала бы ни единого стиха, если бы у нее было двое орущих младенцев и муж, которому не терпелось бы заделать ей третьего, если бы ей надо было вести дом, ухаживать за садом, доить трех коров, кормить двадцать кур и готовить для четырех работников.

Теперь я точно знала, почему они не вышли замуж. Эмили, и Джейн, и Луиза. Я знала, и мне было страшно. Но я знала и другое: каково быть одинокой, – и не хотела быть одинокой всю жизнь. Я не хотела отказываться от слов, от моих любимых слов. Не хотела выбирать одно из двух: либо слова, либо семья. Марку Твену же не пришлось выбирать. И Чарльзу Диккенсу. И Джону Милтону – хотя он облегчил бы жизнь бессчетным поколениям школьников, если бы выбрал семейную жизнь, а не литературу.

А потом меня окликнул Ройал, и мне пришлось разбудить Минни, чтобы попрощаться. Когда я вышла наружу, день оказался ясным и солнечным, и Ройал держал меня за руку, пока мы ехали смотреть землю его брата, и рассказывал, что и у нас тоже будет своя земля, и свой дом, и коровы, и куры, и что его бабушка обещала подарить ему старое дубовое бюро и сосновую кровать. Он сказал, что уже скопил немного денег, и я с гордостью заявила, что и мне удалось отложить десять долларов и шестьдесят центов за несколько недель, еще до начала работы в «Гленморе», а сейчас добавился двухнедельный заработок (минус четыре доллара, которые я дала папе) плюс чаевые. Он ответил, что этого почти хватит на хорошую плиту. Или, может быть, на теленка. Говоря на эти темы, он оживился, разулыбался и обхватил меня одной рукой за талию. На редкость приятное ощущение. Спокойное и надежное. Как когда перед бурей успеешь загнать всех животных в хлев. Я уютно устроилась в его объятиях, представила, каково будет лежать рядом с ним на сосновой кровати, в темноте, и вдруг все остальное стало совсем не важно.

– Еще одна?! Ну нет, Уивер, только не это! – вскричала Стряпуха и в сердцах стукнула кухонной лопаткой по рабочему столу.