– Где Генри? – встрепенулась вдруг она. – Куда он подевался, черт бы его подрал?

Генри, пепельно-серый и дрожащий, вышел из чулана.

– Это ты поставил вон те банки на плиту? Говори! – напустилась на него Стряпуха.

– Вы… вы хотел меня убить! – заорал ей в лицо Генри. – Вы сама велел подогреть молоко, а оно бумм! бумм! бумм!

– В кастрюле, осел ты этакий! В кастрюле с водой! Консервные банки нельзя ставить на огонь, они взрываются. Ты этого не знал? Из какой богом забытой глухомани ты свалился на мою голову? Вы там до сих пор в пещерах живете? – вопила она.

– Вы старался меня убить! – упирался Генри. Строптиво упирался.

– Видать, плохо старалась! – и Стряпуха схватила большой разделочный нож.

Генри выскочил за сетчатую дверь, Стряпуха с ножом бросилась за ним.

Через полчаса она снова стояла у плиты, вытирая ее насухо. Все остальные приводили в порядок кухню, выметали осколки, мыли поверхности. Стоя у раковины и отжимая тряпку, я думала, что, кажется, поступила на работу в сумасшедший дом. С той разницей, что здесь сумасшедшим разрешалось свободно разгуливать где им вздумается, устраивать взрывы и угрожать друг другу убийством. Я вспомнила, что говорил папа: если я захочу вернуться домой, он приедет и заберет меня или пошлет за мной Ройала. А еще я вспомнила его слова о поганцах и бесстыдниках, снимающих номера в шикарных отелях, и пожалела, что не могу рассказать ему про стол номер шесть. Папа оставил бы от этого поганца и бесстыдника мокрое место, да только тогда меня уже никто не спросил бы, хочу ли я домой: хочу не хочу, а пришлось бы ехать и всю дорогу выслушивать папино «а я тебе говорил».

Подошел Уивер и вложил мне в руку что-то мятое. Целый доллар!

– Что это? – спросила я.

– Твои чаевые. От Номера Шесть.

– Не хочу! – я замотала головой и попыталась вернуть ему купюру. – От этого – не возьму.

– Не будь дурочкой. Это небось твои самые легкие деньги за все лето. Черт побери, да за доллар этот старый козел может даже передо мной трясти своим хозяйством!

– За квотер я готова еще раз на это глянуть! – со смешком добавила Фрэн, подойдя к нам с ведерком грязной воды.

И они оба, Фрэн и Уивер, стали меня смешить и тормошить – и наконец мы все трое залились хохотом, а я наконец взяла доллар и сунула в карман вместе со всеми даймами и никелями – чаевыми с других столов, а Стряпуха наконец заметила, что мы бездельничаем, и заявила, угрожая ножом:

– А ну за работу! Будете лентяйничать – велю мистеру Моррисону вырыть еще три могилы рядом с той, которую он сейчас копает для Генри!

И на Большой Лосиной станции, и в Игл-Бэе, и в Инлете, да повсюду в Северных Лесах всем и каждому известно, что точить нож после захода солнца – плохая примета.

Всем и каждому, кроме Генри.

Был вечер, часов восемь или около того, и Стряпуха отправила меня на лодочный причал (там проводники показывали туристам, как правильно насаживать наживку и забрасывать удочку) с подносом сахарного печенья и кувшином лимонада. Когда я вернулась, Генри сидел на ступеньках кухни и точил филейный нож. Стряпуха вытянула из него, чему именно он обучался в лучших ресторанах Европы, – оказалось, что в основном мыл полы и выносил мусор. С этого момента он попал у нее в немилость, был подвергнут осмеянию, и ему поручалась только черная работа: чистить рыбу, сгребать в кучи кости и очистки, а также точить ножи. Стряпуха с радостью прогнала бы его в три шеи, однако в разгар сезона любая пара рук – пусть даже кривых – была кстати.

– Генри, не делай этого! – воскликнула я. – Это плохая примета! Точить нож после заката – к несчастью.

Теперь я уже запросто могла укорять Генри, дразнить Билла, перебрасываться шуточками с барменом Чарли и с проводниками, – ведь я провела в «Гленморе» целую неделю, получила первую зарплату и считалась своей.

– Какой нешчастье? Каштый сам кузнетс своего шчастья! – пробурчал Генри, не отрываясь от своего занятия.

Однако этот кузнец все же наковал несчастье, причем не только себе.

Едва увидев лицо Уивера, я в тот же миг вспомнила Генри с его ножом и «тучилкой». Это было примерно полчаса спустя; мы со Стряпухой развешивали посудные полотенца на веревке у заднего крыльца, и тут Джон Денио подвел Уивера к дверям кухни. Глянув на него, мы ахнули и быстренько затолкали его внутрь, надеясь, что Моррисоны и мистер Сперри ничего не заметят. Но они заметили.

– Уивер, ну можешь ты хоть раз в жизни не вляпаться в историю? – раскричался мистер Сперри, выскочив из столовой. – Я послал тебя на Большую Лосиную станцию с простым поручением – помочь Джону встретить новых постояльцев – и вот пожалуйста. Один из гостей сказал, что на станции была драка. Небось без тебя не обошлось? Говори!

Уивер вскинул подбородок.

– Да, сэр. Не обошлось, сэр.

– Черт побери, Уивер, ты знаешь, как я отношусь к дракам…

– Он не виноват, мистер Сперри, – поспешно сказала я, промокая рассеченную скулу Уивера настойкой гамамелиса. – Не он первый начал.

– Зато он мог первым это закончить, – проворчала Стряпуха, вытирая кровь с Уиверова носа. – Отошел бы в сторонку, а эти паскудники пусть бы шли своей дорогой – но нет, он смолчать не может, непременно язык свой распустит!

– Рассказывайте, что стряслось, – потребовал мистер Сперри.

Все мы втроем – Стряпуха, мистер Денио и я – прекрасно понимали, что Уиверу лучше рта не открывать, поэтому Джон Денио ответил за него:

– На него напали. Прямо перед станцией. Поезд опаздывал. Я пошел поговорить с начальником станции, а Уивера оставил в повозке. И тут из «Саммита» вышли трое. Трапперы. Пьяные. Стали болтать всякое. Уивер в ответ тоже за словом в карман не полез, огрызнулся. Тогда один выдернул его из повозки, и они все втроем набросились на него и избили. Я услышал шум, выбежал, разнял.

– Трое на одного, Уивер?! Бога ради, неужто ты не мог помолчать в тряпочку?

– Они обозвали меня черномазым.

Мистер Сперри осторожно приподнял подбородок Уивера и сочувственно поморщился, разглядывая раны. Фонарь под глазом уже начал чернеть. Нос, похоже, был сломан. Распухшая губа сделалась толстой и блестящей, как садовый слизень.

– Это просто слово, сынок, всего лишь слово. Мне доводилось слышать в свой адрес и кое-что похуже.

– Прошу прощения, мистер Сперри, но нет, не доводилось, – сказал Уивер. – Я завтра же пойду к мировому судье. Все расскажу. И выдвину обвинения.

Мистер Сперри вздохнул.

– Тебя хлебом не корми – дай попинать скунсов, верно, Уивер? С завтрашнего дня – ни шагу с кухни! Будешь мыть посуду, протирать полы и делать все прочее, что велит Стряпуха, – пока лицо не заживет.