– Ты поишь Бет имбирным чаем? Часто?

– Да, мэм. Ей гораздо лучше. Папа просил меня сказать, что он вам очень обязан. И что через день-другой он вам нанесет визит.

– Мне ни к чему его благодарности, Мэтти. Видеть, что сосед пошел на поправку, – это и есть лучшая благодарность. И к тому же я была не одна. Мама Уивера сделала не меньше.

– Да, мэм.

– Она мне, кстати, рассказала, что случилось с Уивером. Это ужасно. Я слыхала, Джим Хигби посадил этих людей в окружную тюрьму. Уивер молодец. Верно говорят: кто хочет, тот добьется.

– Да, мэм.

– Ты теперь вернешься в «Гленмор»?

– Папа повезет меня завтра утром. Потому я и принесла вашу корзинку и банки. Хотела вернуть их вам до отъезда.

Она подняла голову и устремила на меня взгляд бледно-голубых глаз.

– Ты там, должно быть, много чему научилась? Готовка, глажка и все прочее?

– Да… кое-чему…

– Это хорошо. Эйлин Хеннесси печет чудесные пироги с начинками. И отличный балтиморский торт. Она методичная стряпуха, насколько я помню. Все записывает. Тебе бы стоило попросить у нее какие-нибудь рецепты, – она выпрямила спину. Я услышала хруст. – Ну, пожалуй, хватит, – она подняла таз. – Ройал, прежде чем идти в дом, отнеси свиньям горох.

– Ага.

Сетчатая дверь за миссис Лумис захлопнулась, и мы остались наедине.

– Завтра в «Гленмор»? – спросил Ройал.

– Да. Прямо с утра.

– Выходной у тебя скоро?

– Вряд ли. Не осмелюсь просить. После того как я пробыла дома целую неделю…

– Угу.

Минуту-другую мы молчали. Я смотрела на пионы миссис Лумис. У некоторых уже опадали лепестки. За неделю, пока моя семья так тяжко болела, у меня не было ни времени, ни желания выбирать себе слово дня, – а хоть бы и было, все равно словарь остался в «Гленморе». Но одним из последних слов, которые я нашла там раньше, было слово преходящий. Это означает «мимолетный, недолговечный». Я вспомнила об этом, глядя на увядающие пионы.

– Ну тогда держи, – вдруг сказал Ройал.

Он достал из кармана маленький квадратик тисненой бумаги, сложенной во много раз. Внутри что-то лежало. Я развернула и увидела тусклое золотое колечко с тремя камешками: в серединке щербатый опал, по бокам от него два крошечных граната. Когда-то оно, наверно, было красивым.

Я посмотрела на Ройала.

– Ройал, ты… ты меня любишь?

– Ой, Мэтт. Я ж купил тебе кольцо, правда?

Я снова посмотрела на кольцо и подумала о том, как потеряла двух коров и потеряла бы больше, если бы не Ройал. Выжившие были еще очень больны. Они только-только начали опять давать хорошее молоко. Ройал их целую неделю кормил и заботился о них. И о телятах тоже. Он привел трех молочных коров своего отца, чтобы телята не голодали. И они сразу присосались, все, кроме Болдуина. Тот не желал сосать вымя чужих коров – пил только из ведра. И голову не желал поднимать. И не резвился с другими телятами – просто стоял на пастбище, совсем один, изо дня в день. Лу, как только смогла встать, начала ходить к нему. Она угощала его кусочками кленового сахара, но он не брал. Она чесала его за ушами и терла шею, но он увертывался. Лу не была ему нужна – ему была нужна Ромашка. Да только Ромашки больше не было, и мало-помалу он начал брать, что дают.

Как и все мы.

– Я скопил десять долларов, Мэтти. И у мамы тоже есть кой-какие сбережения. Она нам поможет. Да и ты кое-чего подсоберешь к концу лета, верно? Если все сложить, для начала нам хватит.

Я не отрывала взгляд от кольца.

– Согласна, Мэтти?

Я надела кольцо. Оно было как раз.

– Согласна, Ройал, – сказала я. – Пойдем ко мне, скажем папе.

Я отрываюсь от письма Грейс и смотрю во тьму. Тоска по маме вдруг становится острой до боли. Мне так нужна моя мама, так не хватает ее прямо сейчас. Она тоже варила варенье и пекла вкуснейший розовый клубничный торт. Сладкий, как ее поцелуй у меня на щеке. Иногда после полудня она собирала корзинку ягод и ставила их, нагретые солнцем и ароматные, на кухонный стол, а рядом – миску со свежими сливками и еще одну, с кленовым сахаром. Мы обмакивали клубничины сперва в сливки, потом в сахар и жадно уминали. И на вкус это была не просто клубника, а что-то еще. Такой вкус, как будто папа насвистывает, возвращаясь ночью с поля, или новорожденный теленок в первый раз встает на ножки, или Лоутон рассказывает нам у костра страшные истории про привидения. Я думаю, это был вкус счастья.

А однажды мама сделала это лакомство только нам двоим, мне и себе. Это было, когда у меня начались первые месячные. Она усадила меня за стол в кухне, накрыла мою ладонь своей и сказала, что я больше не девочка, а взрослая девушка, а главное сокровище девушки – это ее целомудрие, и что я никогда и ни за что не должна отдавать свое целомудрие ни одному мужчине – только тому, за которого выйду замуж.

– Ты меня понимаешь, Мэтти? – спросила она.

Я надеялась, что понимаю. Я знала, что целомудрие – это «добродетельность, чистота и непорочность», потому что однажды это было моим словом дня. Но я не знала, что мужчин все это интересует; Фрэн говорила, им интересно только подержаться за наши груди. Так что я спросила:

– А где оно, мое целомудрие?

– У тебя под юбкой, – ответила мама, слегка покраснев.

И тогда я тоже покраснела, потому что поняла, что она имела в виду. Может, не совсем, но поняла. По крайней мере, я знала, где целомудрие у коровы и курицы и зачем оно нужно.

А потом я спросила:

– Мама, а как понять, что мужчина тебя любит?

– Ты просто поймешь, и все.

– А как ты поняла? Папа сказал «я тебя люблю» и подарил тебе красивую открытку или еще что-то, и тогда ты поняла?

Мама рассмеялась.

– Это похоже на папу?

– Но тогда как?

– Просто поняла, и все.

– А как я пойму?

– Просто поймешь, и все.