его желание — не бред пьяного матроса. А он мне: „Только Деду ничего не говори!“ — „Ты сам не скажи“. — „Не-не-не-не, буду молчать!“

На следующий день печатник принес большой портрет Абдулова в образе Каренина, изумительный! Пришел Саша. Я его таким вдохновенным и счастливым раньше не видел: Ренуар, расцвет импрессионизма! Сели пить кофеек.

Саша, выпивая первый кофеек: „Учти, я Каренина играть не хочу. Дед будет играть Каренина“. — „А чего тебе было нужно?“ — „Я просил только сделать мне пробы. Теперь буду жить с совершенно другим внутренним чувством. Я уже сегодня живу с абсолютно другим внутренним чувством: у меня нет ощущения, что я биологически несовершенен. А насчет Каренина даже речи идти не может“. Вижу, что не валяет дурака, что это действительно глубоко продуманное решение. Ему эти пробы оказались нужны не для самоутверждения. Это было Сашино занимательное театроведение. „Я подумал, как красиво было бы! А играть я не собирался. Ты мне настоящий товарищ, а если подаришь какую-нибудь из фотопроб, буду тебе еще больше признателен“. Мы замотали красивый портрет в десять слоев бумаги, чтобы никто по дороге не увидел, Саша взял его и, гикая от счастья, уехал. Портрет он повесил на третьем этаже дачи, куда не добирался никто из гостей. Янковский о нашей авантюре, по-моему, не узнал».

Конечно, Абдулов все понимал. И вправду невозможно, чтобы «раздолбай», «ненадежный человек» сыграл глубоко любящего и потому себе не принадлежащего. Того, в сущности, кто отворачивается от мильона заманчивых возможностей, причем совершенно все равно, по какой причине: из любви, конформизма, страха перемен — чего угодно, потому что важен результат. Есть роли, которые уже за пределами искусства, в которых «дышат почва и судьба».

Взять на себя тягостную долю Каренина мог лишь актер, для которого «мысль семейная» вспыхивала не в мечте, пусть и жадной, насущной, выстраданной, но являлась плодом целой жизни, была прожита вместе с ней. Кто особенно понимал, что судьба — не пальто, дескать, относил сезон и бросил, что есть вещи поважнее возможности выбора, что, если честно, никакого выбора нет.

Сергей Соловьев:

«Никто, кроме Олега, не мог сыграть эту роль. Его Каренин, казалось бы, совершенно не похож на то, что писал Толстой, ну совершенно! И в то же время поразительно похож!

А Саша прекрасно снялся в роли Степана Аркадьевича Облонского, и я страшно люблю сцену, когда графиня Лидия Ивановна читает собравшимся гостям о том, что все должны быть счастливы, и Стива, слушая и соглашаясь — „Да, да…“ — засыпает.

И Олег и Саша в картине не мысль играли, а вот эти тончайшие характеристики, не просто подвижные — сверхподвижные. Бездну магического хаоса».

Но почему Абдулов был счастлив той удавшейся пробе? Не доказательства его актерского мастерства требовались ему. Каренин — это роль-судьба и судьбой предопределенная. И потому, если он смог, пусть всего лишь в пробе, перевоплотиться в Каренина, то есть в человека, преданного земным вещам, значит, в нем самом… Нет, не изменилось что-то, но из-за шумности, многословности, многоликости и стремления ускользнуть вышло на первый план надежное, верное, преданное. Тот человек, который бросался на помощь по первому зову, построил на участке дом для мамы и брата с женой, воспринимал театр домом, занимался восстановлением находящейся возле него церкви. И вот счастливо женился и родил долгожданного ребенка и сидел над кроваткой дочери, умиленно глядя на младенца.

Последний антипод

Долгие годы Абдулов по большому счету старался оставаться самим собой, в ролях же превращался в других, лицедействовал в полном смысле слова. А Янковский если и играл, то, напротив, в жизни, за своим образом «денди лондонского», за многозначительным молчанием скрывая нежность, озорство, грусть, впечатлительность. Скрывая свои «полеты во сне и наяву» — внутри мира, который не видим невооруженным глазом, невооруженным сердцем, который видят немногие. Но на сцене и в кино, впуская в себя вымышленного человека и отдавая ему свои черты, Янковский раскрывался — и его «полеты» становились явью для зрителя.

Сергей Соловьев:

«Достаточно посмотреть любую из работ Олега, и все про него станет ясно. В ролях он был грандиозно исповедален.

Никакого пресловутого внутреннего стержня в Олеге не было. У него были артистические убеждения, талант. А талант — это такой стержень, который ничем не перешибешь».

Не отвлекаясь, по сути, ни на что от восхитительных «полетов», то есть проявления своего дара, Янковский год за годом поднимался по этой траектории все выше и выше. Если Абдулов пытался нащупать себя самого как спасательный круг и его занятие режиссурой было именно что возвращением к себе, к созданию собственных миров, то Янковский, наоборот, не отклоняясь и не уклоняясь ни от чего, что требовала внутренняя жизнь — она же талант, то есть нечто обрушившееся на человека, как весенний ливень, — целиком подчинившись этой стихии, постепенно словно освобождался от своего «я», художнического и, шире, человеческого. И потому мог уже отдать себя любому герою, любой, самой сложной судьбе. Тогда и пришла к нему его последняя роль — человека святого, того, кто отказывается от себя ради высокого служения. В фильме Павла Лунгина «Царь» Янковский воплотил образ митрополита Филиппа, не побоявшегося противостоять накатывающемуся волной злу.

Петр Мамонов, музыкант, поэт, актер:

«Работали мы с Янковским на картине „Царь“, где я играл Ивана Грозного, и Олег Иванович меня как-то спросил: „Скажи, какая из моих ролей тебе больше нравится?“ Сначала мне хотелось уйти от ответа, потому что я из альтернативной компании, мы не любили очень многое в советском искусстве. А потом на память пришло, как я участвовал в каких-то кинематографических встречах и видел там Янковского: „Олег, самое яркое впечатление у меня — от твоей улыбки, которую выдумать нельзя“. Он: „Как интересно“. Не обиделся, что я роль не назвал. А в самом начале съемок мы выпили слегка… Ну, это Павел Семенович и Олег Иванович слегка, они сдержанные, а я выпил здорово. И, поскольку тогда еще причислял Янковского к той плеяде, которую не сильно уважал, понес на него: „Ты кто такой? Святого пришел играть? Думаешь, здесь халява?“ На следующее утро встречаемся. „Олег, — говорю, — прости“. — „Ничего, ничего“. И все. Он обезоруживал добротой, вниманием, изысканной манерой. „Петенька“ называл меня. Нельзя быть неважным человеком и хорошим актером, не получится. Дух творит себе форму — это твердый закон.

Ванечка Охлобыстин в сцене, когда его шут Вассиан таскает осужденного Филиппа по