считал себя ответственным за все колхозы. Олегу это было неинтересно, а сыграл бы он председателя, может, и ярче. Чем он интересовался во времена катаклизмов, так это расписанием „ленкомовских“ спектаклей, в которых участвовал, и графиком своих съемок. Был такой писатель — Борис Можаев. Как-то задолго до всяких наших перестроек я пристал к нему с расспросами, что творится с журналом „Новый мир“, что же будет с его главным редактором Александром Твардовским. Так кипятился! А Можаев посмотрел на меня как на больного и сказал: „Что ты обращаешь на это внимание? Это все пена. Когда пиво наливают, сверху образуется пена. Сдуй пену и пей пиво“. Вот и Олег совершенно не велся ни на какую пену.

Двенадцать лет, пока в стране то разгоняли депутатов, то опять кого-то выбирали, то теряли сбережения, то обогащались, я занимался такой выдающейся художественной магмой, как „Анна Каренина“. Этот роман — таинственный текст. Я ковырялся-ковырялся в нем, но ничего особенного не обнаружил, никакой скрытой мысли, кроме той, что не надо изменять мужу, иначе попадешь под паровоз. История простая, даже интеллектуально-бедная, но ощущение от романа — магнетическое. Главное там — что одновременно происходят вещи взаимоисключающие. Но это не просто хаос — это трепещущая магма хаоса, которая, как мне кажется, душой Толстого владела.

Когда я позвонил Олегу, чтобы предложить роль Каренина — „Хочешь?“ — он тут же ответил: „Да ты что! Больше ничего в жизни не хочу!“ Съемки то начинались, то останавливались, поскольку заканчивались деньги, но во время этих многолетних перипетий Олег был несгибаем. Звонил мне: „Я прочитал в твоем интервью, что ты собираешься делать какой-то другой фильм! Ты что! Снимем ‘Анну Каренину’ и тогда подумаем, чем заниматься дальше“. Его настойчивость была одной из серьезнейших причин того, что картина состоялась.

На образе Каренина у Янковского случился пунктик личностный, и я понимаю, откуда он взялся: это та самая „мысль семейная“, которая не только Льва Николаевича волновала, но и Олега Ивановича. Любовь к семье — это был его конформизм сердечный. Я понял, до какой степени он любит своего сына, когда Олег позвал меня на премьеру картины, которую снял Филипп. По дороге я попал в жуткую пробку, позвонил и сказал, что опоздаю где-то на полчаса. Приезжаю и вижу полный зал в кинотеатре „Россия“, а показ не начинается: рядом с Олегом оставалось свободное место — для меня. Ему было важно, чтобы на премьере сына мы сидели вместе, чтобы все прошло комильфо. Тогда я и понял, что это для него не шутка — его семья».

Вновь толстовская история обманываемого, отвергаемого мужа возникла в кинобиографии Янковского, первой была «Крейцерова соната». Боязнь женской измены, «отпадения» своей половины — древний ужас человека, причем речь не обязательно об измене супружеской, но просто о появлении иной, вне мужниных страстей, жизни жены, хотя бы и в детской над испачканными пеленками или за шитьем, пока он пишет, пашет и спасает душу. Твое, из твоей плоти — ребро же! — и тебе не принадлежит. А что вообще — твое?.. О, Толстой потому и гений, что облекал в слова известное всем, но до жути невыговариваемое.

А Янковский умел это сыграть. Здесь, в области семейной, глубинной, архаичной, в сфере вещей незыблемых, поддерживающих человека, как камень — пяту, было и его скрижальное, сакральное, заветное. Подобное сердцу, к стуку которого нет-нет да и прислушиваются и за которое боятся. Любящий не может не бояться: где его сердце, там и страх. В первую очередь страх себя, возможности повредить глубинным основам своей жизни. Кто знает, какие там жертвы приносились нашим героем путем отказа — от возможности иных вариантов. Но дело в том, что Янковский, несмотря на свою внутреннюю подвижность, не был человеком иных вариантов — он был человеком одного пути. И потому, видимо, простые, от Сотворения мира существующие чувства — любовь, верность, предательство — занимали его не меньше, чем Толстого. В картине, в сцене, когда Каренин упрекает Анну: «…страдания человека, который был вашим мужем, вам неинтересны. Вам все равно, что вся жизнь его рушилась, что он пеле… педе… пелестрадал» — покинутый вызывает вовсе не жалость, как в романе. Герой Янковского весь превращается в отчаянную попытку выговорить это «перестрадал», да хоть что-то выговорить, и внутри у него словно начинается землетрясение. Его страдание в эти секунды расширяется до масштабов битвы — сражения между жизнью и смертью, вот что, оказывается, для Алексея Александровича все происходящее. У кого-то любовь и страсть, у него же — обрушение мира, не его собственного, но вселенной, грохот и гром, апокалипсис.

Татьяна Друбич:

«Янковский показал человека, который мучительно любит женщину и стремится ее спасти. Не моя Анна, а персонаж Олега Ивановича был центральным в этой истории, все выстраивалось на него, и фильм надо было назвать „Каренин“».

Сергей Соловьев:

«Когда мы еще не приступили к работе, произошло нечто невообразимое. Позвонил мне Саша Абдулов: „У меня к тебе важное дело“. Приехал. „Слушай, я хочу попробоваться на Каренина“. А к тому моменту история с картиной длилась уже какое-то время, и Олег жил ожиданием этой роли, и я не сомневался, что сниматься будет он. Поэтому обалдел от Сашиных слов: „Ты выпил? Что ты мелешь?“

Он: „Дед сыграет Каренина или очень хорошо или грандиозно. Кто бы сомневался! Ну, и что за радость? А если раздолбай, ненадежный человек, единственное, чем обладающий, так это сомнительной талантливостью, играет Каренина и играет замечательно? А я знаю, как сыграть Каренина замечательно. Разговор с Дедом я беру на себя. Ты понимаешь, что я тебе предлагаю?“ — „Саш, ты предлагаешь порушить и мои отношения с Олегом и твои, причем с неизвестными целями. Что-то тебе померещилось, а я возьму и все переломаю, перекалечу?“ — „Сделай пробу! Никогда тебя ни о чем не просил, а тут прошу!“ — „Да я только доведу тебя до гримерной, как это станет известно всем!“ — „А мы ночью!“ Я попал в маразматическую ситуацию. Но Сашка был упрямый, и я видел, что он все твердо обдумал и костюм, оказывается, уже приготовил.

Чтобы отвязаться от него, я договорился с чудесным гримером, и в три часа ночи мы прокрались в гримерную на „Мосфильме“. Сделали фотопробу — превосходнейшую! Саша не унимался: „Давай сразу кинопробу“. Опять вышло восхитительно! „Убедил я тебя?“ — спрашивает. „Сань, пять часов утра, поехали по домам спать. Встретимся завтра и все обсудим“. Я уже понял, что