Однако и здесь не обошлось без амбивалентности. Вернувшись в Токио, Мацуока начал убеждать подчиненных, коллег по кабинету и даже императора в том, что Германия скоро нападет на СССР и Япония должна последовать ее примеру. Коноэ не скрывал своего изумления, ибо Мацуока только что настаивал на скорейшем заключении договора с Москвой. Не знал премьер и о том, что его министр иностранных дел подробно информировал Вашингтон о московских переговорах: Татэкава сообщал об этом американскому послу Штейнхардту, но донесения последнего, адресованные лично Рузвельту, не дошли до президента по распоряжению госсекретаря Хэлла.

В Кремле Мацуока позиционировал себя как давний сторонник сотрудничества с Россией, хотя никаких исторических оснований для этого не было. После 22 июня 1941 г. он так яростно требовал нападения на Советский Союз, что Коноэ пришлось подать в отставку и через несколько дней сформировать новый кабинет — почти в том же составе, но без неуправляемого министра. В разговорах с американскими дипломатами Мацуока любил вспоминать о молодости, проведенной в штате Орегон, и изображал себя чуть ли не янки — и приложил все усилия, чтобы сорвать затеянную Коноэ нормализацию отношений с Вашингтоном. В рамках обычной логики такие поступки слабо поддаются пониманию. Возможно, он спешил войти в историю, зная, что у него туберкулез…

Политический мир довоенной Японии был богат яркими личностями. Однако про бюрократов, включая карьерных дипломатов, этого не скажешь. Чиновнику полагалось быть исполнительным и незаметным, не привлекать к себе внимания, не перечить начальству и не иметь собственного мнения, а коли оно появилось — никогда не высказывать его вслух, разве что выйдя в отставку. Нельзя сказать, что в японском МИД не было хороших профессионалов. Но на фоне своих европейских и американских коллег они, несомненно, терялись.

Человеком, сломавшим этот стереотип, был Сиратори Тосио, о котором я только что выпустил большую книгу «Эпоха борьбы». Сейчас Сиратори интересует нас как главный японский автор и пропагандист концепции «континентального блока», но надо сказать несколько слов и о его яркой личности. Иначе не понять, почему его слова имели такое влияние… и почему он не стал министром иностранных дел.

Поначалу он был классическим дипломатом comme il faut. Его отец, самурай по происхождению, владел землей в префектуре Тиба и успешно занимался сельским хозяйством, поэтому младший Сиратори не без некоторого кокетства любил называть себя «крестьянским сыном». Его дядей по отцу был видный ученый-синолог, профессор Токийского университета Сиратори Куракити; дядей по материнской линии — карьерный дипломат Исии Кикудзиро, дослужившийся до поста министра и несомненно повлиявший на племянника в выборе профессии. «Дитя природы» окончил престижную Первую высшую школу и юридический факультет Токийского университета, до сих пор остающийся главной «кузницей кадров» японской бюрократии, зарекомендовав себя способным, но рассеянным и не всегда исполнительным учеником. Еще студентом он сдал государственные экзамены для поступления на дипломатическую службу и сразу по окончании университета пошел по дядиным стопам.

До сорока четырех лет карьера Сиратори развивалась гладко и рутинно: работа в центральном аппарате МИД чередовалась с командировками в Вашингтон, Пекин и Берлин. Осенью 1930 г. он стал директором Департамента информации, обязанностью которого было информировать отечественную и зарубежную прессу о внешнеполитических шагах Токио и об официальной позиции относительно происходящих в мире событий. По-английски эту должность обычно называли «spokesman». Для общительного человека, хорошо владеющего языками, каковым был Сиратори, работа казалась приятной, не слишком обременительной, но не сулившей ни славы, ни влияния, поскольку не имела никакого отношения к принятию решений.

«Человек по имени Сиратори сделал должность spokesman'а МИД Японии знаменитой», — писал в 1934 г. американский аналитик Э. Клоз (1). Раньше имя шефа Департамента информации знали только журналисты. Сиратори стал первым, чья фамилия замелькала на страницах японских и иностранных газет и дипломатических депеш. Дело не только в том, что на время его пребывания в должности пришлись «Маньчжурский инцидент» и выход Японии из Лиги Наций. Дело было в человеке, занимавшем должность.

Главной обязанностью начальника Департамента были пресс-конференции для японских и иностранных корреспондентов, проводившиеся порознь. Редактор выходившей в Токио американской газеты «Japan Advertiser» В. Флейшер вспоминал: «Встречи Сиратори с журналистами проходили ежедневно и порой порождали такие сенсации, что ни один иностранный корреспондент не мог позволить себе пропустить хотя бы одну из них. Он давал оценку новостям лучше, чем любой японский чиновник, которого я когда-либо встречал» (2).

Сиратори отличался исключительной информированностью — не только об уже случившемся, но и о том, что только готовится, — непривычными для чиновника свободой мнений, открытостью в общении с иностранцами и постоянной готовностью поделиться «по-дружески» конфиденциальной информацией. Природная раскованность характера сочеталась у него с умением владеть ситуацией и просчитывать свои и чужие действия, а амбициозность и стремление к популярности соседствовали с умением выбирать друзей. В сочетании с хорошим знанием английского все это делало его привлекательным для журналистов, любивших встречаться с ним не только на службе, но и в непринужденной обстановке европейских и традиционных японских ресторанов. С иностранцами Сиратори вел себя «по-европейски», если не «по-американски», и уж по крайней мере не «по-японски». У него всегда можно было узнать свежие новости, которых еще не было, а может, и не должно было быть в газетах. Его прогнозы, как правило, сбывались, а налет конфиденциальности (возможно, не всегда оправданный) и критические высказывания в адрес начальства делали его сведения и суждения еще более привлекательными. Сиратори отличался виртуозным умением сообщать новости «по секрету всему свету», так что каждый собеседник чувствовал себя лично облагодетельствованным и дорожил его расположением.

Откровенность его замечаний и комментариев не была проявлением легкомыслия или безответственности, как могло показаться. Трудно сказать, насколько поведение Сиратори определялось личными амбициями и честолюбием, но на известность, которую он приобрел во время «Маньчжурского инцидента», в обычное время ему рассчитывать не приходилось. В условиях строгой иерархичности и формального чинопочитания никто не мог получить больше, чем полагалось по должности и возрасту. Внимание иностранных журналистов и дипломатов и появление его фамилии на страницах крупнейших газет мира льстили самолюбию Сиратори и подчеркивали его значимость в японской политике.

Однако нельзя сказать, что деятельность Сиратори диктовалась одними только амбициями, в жертву которым приносилось все прочее, включая престиж министерства. Для журналистов он был «лицом» МИД не в меньшей степени, чем сам министр. Естественно, ему приходилось сообщать и комментировать новости и сюжеты, не всегда приятные для Японии, а газетчики не упускали случая подбросить какой-нибудь провокационный вопрос. У нашего героя был свой стиль поведения в таких ситуациях: он отвечал быстро, остроумно, избегал шаблонных фраз и охотно прибегал к разного рода аналогиям, метафорам, даже притчам. Он нередко подбрасывал слушателям те или иные важные новости, не имевшие непосредственного отношения к теме разговора, чтобы отвлечь их внимание от малоприятной темы. «Это была одна из его самых эффективных стратагем как spokesman'а», — свидетельствует Флейшер.