— Придется подождать до рассвета.

Джон старался говорить спокойно, но дрожь в голосе испугала его и заставила замолчать. Вместо этого он попытался думать, стараясь располагать слова в уме так, чтобы они производили впечатление спокойного здравого смысла.

«Будет недурно, если я начну заниматься делами рано утром. Я возьму ружье и застрелю голубя, пока они еще в гнездах. Может, даже парочку. Тогда посушу немного мяса. А может, даже нескольких голубей добуду, тогда их можно прокоптить в трубе, и у меня всегда будет мясо, чтобы поесть».

Темнота за окном не светлела. Джон уселся перед очагом. Вытянул перед собой ноги и стал смотреть на огонь. Время шло. Джон начал клевать носом, прилег перед огнем и закрыл глаза. На рассвете он проснулся. Воздух в комнате стал свежеть, холод предупредил его, что огонь умирает.

Джон встал и подбросил дров. Потом снова уснул. Проснулся он уже утром. В пустом животе урчало, но Джон не испытывал голода. Он чувствовал усталость, головокружение и слабость.

— Я еще посплю, — сказал он самому себе.

Он посмотрел на окно, закрытое ставней. Рама была очерчена яркой золотой линией света. Бурю унесло ветром, и наступил прекрасный солнечный день.

Джон смотрел на все это без интереса.

— Я устал, — сказал он молчаливой комнате.

И уснул.

Когда он проснулся, день уже был в разгаре. Живот болел от голода, но Джон чувствовал только жажду. В кувшине воды не осталось.

— Придется идти к реке, — с сожалением сказал он сам себе.

Он набросал побольше поленьев на огонь в очаге и посмотрел на забитый золой под как на прожорливого врага.

— Думаю, ничего не случилось бы, если бы я позволил ему погаснуть, — задумчиво сказал он, подвергая сомнению мудрость тех, кто учил его постоянно поддерживать огонь, потому что огонь был светом, и защитником, и спасителем. — Может, днем и необязательно ему гореть. Достаточно будет, если я буду разжигать огонь на ночь.

Он кивнул сам себе, как бы соглашаясь с этим разумным высказыванием, и открыл дверь. И тут он замер на месте.

На пороге стояла маленькая корзиночка, красиво сплетенная из цветных веревочек. В ней лежали три утиных яйца, только что снесенных, еще теплых, ломоть бледно-желтого кукурузного хлеба, горсточка орехов и сушеные фрукты, завернутые в лист.

Джон вскрикнул и сразу же посмотрел на лес, туда, где деревья густо толпились на краю его расчищенного участка. Ничего не двигалось. Не мелькнула, исчезая из виду, юбочка из оленьей шкуры, не сверкнули темные, намазанные маслом волосы.

— Сакаханна? — позвал он.

Голос его оказался совсем тихим, Джон столько недель говорил только шепотом, что теперь ему показалось, что он забыл, как выкрикнуть ее имя. Он попробовал еще раз:

— Сакаханна?

Ответа не было. Пронзительно закричала сойка, захлопал крыльями лесной голубь, слетая с ветки, но больше звуков не было.

Джон нагнулся и поднял корзинку. Конечно, это был ее подарок, она видела, что дверь закрыта, она догадалась, как унизила его эта страна. Он занес корзинку внутрь и поставил рядом с очагом. Потом, почувствовав, что при виде яиц снова зажглось желание поесть, быстро сбегал к реке и набрал полный котелок воды.

Джон поставил яйца вариться, но не стал дожидаться, пока они сварятся, и решил попробовать остальную еду. Пока яйца кипели в котелке, он разломал хлеб и съел его, потом расколол орехи на каменной плите под очагом и съел вкусные ядрышки.

Рот заполнился слюной, вкус пищи, отличный от каши, приготовленной из кукурузной муки, был таким непривычным и желанным, что уголки рта вдруг резко заболели, как будто он откусил лимон. Это было страстное желание поесть, ощутить новый вкус. Когда яйца сварились, Джон срезал верхушки и так спешил, что обжег рот. Он съел белки и большими, жадными глотками высосал желтки. У желтков был вкус крови, Джон чувствовал, как их сила перешла в него и снова сделала его цельным человеком, храбрым, предприимчивым, снова сделала настоящего первопроходца из того, кто всего лишь несколько минут тому назад был просто потерянным мальчиком.

— Ей-богу, как же я проголодался! — сказал он.

Он взял последний кусочек хлеба и доел его, наслаждаясь слегка сладковатым вкусом и бледно-желтым цветом.

Потом взял горсть сухофруктов и запихал в рот. Рот сразу же наполнился пикантным вкусом, таким же сильным, как вкус шербета, и таким же острым, как вкус красной смородины. Этот фрукт был ему неизвестен, он был сморщенный, как изюминки, но вкус острый, как кислая слива-ренклод. Джон держал вкусную массу во рту и сосал, сосал ее, и острота со сладостью изливались из сморщенных шкурок прямо ему в горло.

Он сидел как завороженный, сжав губы, чтобы не потерять вкуса. И ничто в мире не могло быть лучше этого момента, когда он наконец поел после месяцев голодания.

Когда он закончил, осталось только несколько сухофруктов. Все остальное он съел. «Нужно было хоть что-то оставить, — с раскаянием подумал Джон. — Сожрал все, как дикарь, и ничего не оставил на обед».

Но он тут же понял, что не смог бы остановиться, даже если бы захотел. У него просто не хватило бы силы воли перестать есть, да он и не смог бы держаться, если бы еда не придала сил.

— А теперь пойду проверю ловушку, потом расчищу хотя бы небольшой участок и посажу семена, — решительно сказал он. — Слава богу, теперь у меня на это сил хватит.

Сначала он подбросил в огонь разломанные ветки, вспомнив мудрый совет постоянно поддерживать огонь в очаге. Потом вышел из домика и оставил дверь открытой, чтобы прохладный чистый ветерок продул помещение и выдул вонь от того, что жил он, как собака, и спал, как собака. И никогда ничего не убирал, да и сам не мылся.

Джон спустился к реке, снял рубаху и штаны, положил их в воду, прижал камнями, а сам зашел в ледяную воду и вымылся. Когда он, дрожа от холода, вышел на берег, то вытащил из воды одежду и прополоскал ее, пока рубаха не приобрела ровный серый оттенок вместо грязи и пятен. Потом он выжал одежки, стараясь беречь раненую руку, и хорошенько встряхнул. А потом босиком рысью рванул к дому. Огонь пылал. Джон перевернул котелок и пристроил пару веток так, чтобы можно было развесить перед огнем мокрую одежду. Потом он снова вышел на двор с голым задом, накинув для тепла куртку, и начал ломать хворост.

Наломав достаточно веток, он сложил их в аккуратную поленницу и вернулся в дом, чтобы взять лопату и мотыгу. На мгновение он приостановился, глядя на свою землю, свою целинную землю. Ощущение того, что лес надвигается, отвоевывая пространство назад, не было иллюзией, порожденной голодным воображением. Длинные побеги вьющихся растений ползли, как змеи, через расчищенный участок, пятна сорняков испещряли чистую землю, как зеленая чума. Ничто не могло остановить этот процесс регенерации. Повалив деревья, Джон тем самым расчистил путь для низкорастущих растений, и они теперь колонизировали просеку.