Горло снова сжалось. Он подумал, что его вырвет прямо здесь, но вместо этого выплюнул хриплое рыдание.

Он потянул ремень на брюках. Он думал, что по какой-то причине его ремень растянулся. Но сейчас Джон понял, что похудел.

— Я не выживу, — наконец признал он. — Я не могу раздобыть достаточно еды.

И сразу же усталость, к которой он уже привык, и боль в животе, которую он считал признаком легкого недомогания, обрели новый и ужасающий смысл. Он недоедал уже несколько недель, и голод делал его все более и более неспособным к выживанию. Его выстрелы все чаще не попадали в цель, с каждым днем ему было все труднее наколоть дрова для очага. Он начал собирать хворост, вместо того чтобы колоть дрова. А это означало, что древесина была более сухая, сгорала быстрее, и ее нужно было все больше и больше.

А еще это означало, что землю вокруг маленького домика никто не расчищал, и она оставалась в таком же состоянии, как и тогда, когда Бертрам приехал помогать ему в самом начале их жизни в этих дебрях, когда они были так уверены в себе и смеялись.

— Вот уже и весна, а я так ничего и не посадил, — тупо сказал Джон, все еще зажимая в мозолистой руке лишний кусок ремня. — Земля не расчищена, и я не могу копать. У меня нет времени копать. Все мое время уходит на то, чтобы добывать еду, воду и топливо, я устал… я так устал.

Он протянул руку, чтобы взять свою куртку. Она уже не лежала, аккуратно свернутая, в углу комнаты, как прежде. Теперь она валялась там, где он сбрасывал ее по утрам.

Джон завернулся в ее толстую теплоту и вспомнил — Эстер купила эту куртку, когда он сказал, что уезжает. Эстер, которая не хотела ехать. Эстер, которая уверяла, что новая страна будет неподходящим местом для мужчин и женщин, привычных к уюту и комфорту городской жизни. Эстер, утверждавшая, что новая страна будет подходящим местом только для фермеров, у которых не было никаких шансов пробиться в родной стране. Страна для фермеров, искателей приключений и авантюристов, которым нечего терять.

Джон улегся на голый земляной пол перед мерцающим огнем очага и натянул на лицо воротник куртки. Хотя было уже утро, он чувствовал, что хочет натянуть куртку на голову и дать себе вволю поспать. Он услышал тихий жалобный всхлип, похожий на тот всхлип, который издавала Френсис, просыпаясь ночью от страшного сна, и понял, что плачет он сам, плачет, как испуганный ребенок. Тихий плач все не стихал, и Джон слышал его как будто издалека, будто он сам был далеко от собственного страха и слабости. Потом он уснул, все еще слыша тихое всхлипывание.

Он проснулся от чувства голода и страха. Огонь почти погас.

При виде серой золы в очаге Джон, задохнувшись от ужаса, вскочил на ноги и выглянул в открытое окно. Слава богу, было еще светло, он проспал не целый день.

Он выбрался наружу, куртка путалась у него в ногах, заставляя спотыкаться, набрал полную охапку дров из поленницы во дворе. Потом сложил дрова в очаге и сверху прикрыл кусками сухой коры. Тонким прутиком подпихнул кору в самую середину тлеющих угольков и, наклонившись совсем близко к золе, начал дуть, нежно, осторожно, молясь Богу, чтобы огонь занялся. На все это ушло довольно много времени. Джон услышал собственный голос, произносящий молитву. Крошечное пламя блеснуло желтым огоньком, как свеча, и погасло.

— Прошу тебя, Господи! — выдохнул Джон.

Маленькое пламя снова затрепетало, вспыхнуло и занялось. Кусок коры завился, загорелся и был проглочен огнем. Джон положил на него пару хворостинок, и наградой ему была вспышка пламени. Он быстро стал подкладывать в огонь все более толстые веточки, огонь ярко разгорелся, и Джон еще раз был спасен от наступающей темноты и холода.

Тогда он понял, что голоден. С прошлой ночи в котелке оставалось еще немного каши. Или, если ему хотелось, он мог вымыть котелок, вскипятить воды и попытаться подстрелить птицу. Больше есть было нечего.

Он пододвинул котелок поближе к огню, чтобы каша не была совершенно холодной, и подошел к двери.

Вечерело. Солнце садилось за деревья, и небо над маленьким домиком было покрыто вуалью тончайших облаков, как шалью, которую королева набрасывала на голову, направляясь к мессе.

— Как мантилья из облаков, — сказал Джон, глядя на небо.

Небо было бледное, цвета засохших головок лаванды зимой, цвета вереска летом, размытых, неярких, розовато-лиловатых оттенков.

Джон вздрогнул. Мгновенный восторг при виде прекрасного неба сменился совсем иным чувством. Ему вдруг показалось, что небо слишком громадное, слишком безразличное, что маленькому человечку невозможно выжить под этим величественным куполом. Наверное, если посмотреть на его маленький домик с высоты облаков, изящных, как испанское кружево, он покажется просто точкой, а Джон, выглядывающий из него, — меньше блохи.

Страна была слишком большой для него, лес — слишком бескрайним, река — слишком полноводной и холодной, течение — слишком быстрым и глубоким. У Джона появилось чувство, что вся его новая жизнь была не чем иным, как попыткой маленького муравья трудолюбиво переползти из одного места в другое, и что сам факт — выживет он или нет — глубоко безразличен небу, не более чем жизнь муравья была интересна ему самому.

— Со мной Бог, — сказал Джон, призывая на помощь веру Джейн.

Ответом было молчание. Не было никакого сигнала, что Бог с ним. Не было никакого признака того, что Бог вообще есть.

Джон вспомнил, как Сакаханна рассыпала дымящийся табак по реке на восходе и на закате, и на какой-то кощунственный миг подумал, что, возможно, хоть боги этой земли были ему незнакомы, эти боги отличались от английского Бога. И что, если бы Джон каким-то образом ухитрился перебраться под защиту богов этого нового мира, тогда, может быть, он был бы в безопасности от безразличного взгляда нависшего над ним неба.

— Надо было мне больше молиться, — тихо сказал Джон.

Здесь, в этой глуши, он не соблюдал воскресений. Теперь он не молился даже перед едой и перед тем, как ложился спать.

— Я даже не знаю, когда воскресенье! — воскликнул Джон.

Он чувствовал, как в душе нарастает паника при мысли о том, что он спал днем, но не знает, как долго он спал. Он не знал, как далеко вниз по реке был расположен город, и не знал, сколько времени ему понадобится, чтобы добраться туда, он не знал даже, какой сегодня день недели.

— Я не могу явиться в город, одетый таким образом и воняющий, как зверь! — сказал Джон.

Но тут же замолчал. Ясно было, что вымыться как следует он сможет только в городе. Вряд ли он отважится стирать и сушить одежду, а сам в это время бегать по лесу голым, как дикарь. А как он сможет заплатить за стирку в городе, как рафинированный джентльмен, если все его деньги предполагается потратить на оплату рабочих, которые расчистят его землю, на покупку семян кукурузы, на покупку семян табака, новых топоров, лопат?

Джон подумал о богатстве дома в Ламбете. Он подумал о слугах, работавших на него: о кухарке, которая готовила ему обеды, о горничной, которая убиралась в доме, о саде и садовниках, о жене Эстер, которая управляла всем этим. Как он мог так сумасбродно, так дико решить, что вся эта жизнь была не для него, что судьба его была где-то совсем в другом месте и с другой женщиной. Теперь похоже было, что он готов умереть в этом самом другом месте. А другая женщина для него потеряна.