Джон на глазок наметил линию, параллельную с фасадом дома, и остановился перед входной дверью. Здесь будет огород, а на грядке, вперемежку со съедобными растениями, будет расти молодой табак. Салаты вырастут быстро, а еще у него были семена картофеля, репы, моркови, лука-порея и гороха.

Другие плантаторы, выше и ниже по реке, у которых кое-где работали рабы, а кое-где — наемные рабочие, иногда рисковали и сажали только табак. Они полагали, что с прибыли, полученной за один только урожай, они смогут купить все, что им надо, — и еду, и строительные материалы, и одежду.

Большинство таких колонистов вымерли в первые же годы, или же выпрашивали еду у индейцев, причем называли это торговлей, или же босиком шли в город и там просили милостыню. Но если табак рос хорошо и цены на него начинали расти, для некоторых из них риск оправдался.

Джон вспомнил небольшие огородики, о которых ему рассказывала мать. Она говорила, что в Меофаме у каждого дома, пусть даже самого маленького, всегда был такой огородик, на котором выращивали достаточно съестных припасов, чтобы спастись от самого страшного зимнего голода. Джон осознал, что он опустился до уровня, вспоминая который его родители поздравляли себя — для них он уже остался позади. Но потом он взбодрился, подумав, что, может быть, для него это будет отправным пунктом, таким же началом, каким для его родителей был Меофам.

Он поднял мотыгу и вонзил ее в землю. Она сразу же наткнулась на какой-то корень, а он почувствовал острую боль и понял, что молодая кожица, которой затянулась рана на ладони, лопнула, и из ранки сочится жидкость. Он поднес руку к глазам и со страхом посмотрел на ладонь. Кожа выглядела омертвелой и белой, она отслоилась от раны, и оттуда текла даже не кровь, а чистая жидкость.

Боль была такой сильной, что в голове зазвенело. Он медленно согнулся, взял топор и лопату, сунул их под мышку и отнес обратно в дом. Он не мог копать одной рукой. Его саду придется подождать.

Внутри Джон взял полоску полотна, которой когда-то предназначалось быть белым галстуком, на случай, если его пригласят в изысканное общество. Он обернул тряпицу вокруг руки, стараясь остановить текущую жидкость. Под импровизированным бинтом все снова заболело, когда он почувствовал, что ткань прилипла к ране.

— Все дело в том, — тихо объяснил он пустой комнате, — что я не знаю, как правильно надо лечить.

Джон подумал, что надо подождать, пока высохнут рубаха и штаны, и пойти, хотя это будет долгой прогулкой, на плантацию к Хобертам, может, Сара сможет что-нибудь сделать с его страшным ожогом.

— Может, у нее найдется какая-нибудь подходящая мазь, — сказал Джон. — И я останусь у них переночевать, и мы поговорим. И у них будет хлеб.

Прекрасное утреннее настроение исчезло. Он потрогал, не высохла ли рубаха, торопясь побыстрее отправиться в путь. Рубаха была сухая и приятно пахла, но штаны из толстой домотканой ткани были все еще влажные. Джон как раз подумал, что можно надеть их, пока они мокрые, но тут внезапный приступ боли ударил его прямо в живот.

Это была еда, еда, которой он второпях набил сжавшийся желудок, еда, слишком питательная для организма, долго жившего на грани истощения.

— О боже! — вскрикнул Джон.

Боль была такой, будто его ударили мечом в сердце.

Он скорчился и, согнувшись вдвое, рванулся к двери. Он едва успел выскочить из дома, как его тут же пронесло. Он почувствовал, как сила, обретенная утром, взорвалась внутри и вытекла наружу. Он прислонился к дверному проему, обессиленный болью, и почувствовал, как под ударами спазмов, скручивавших его желудок чудовищными челюстями, слабеют руки.

— Какой дурак, ну, какой же я дурак… — еле смог проговорить он между спазмами.

Ему следовало бы знать, что организм не воспримет такую питательную еду после недель голодания.

— Какой дурак… какой дурак.

Атака боли приутихла, и Джон, наполовину спотыкаясь, наполовину ползком, вернулся в дом. Воняло от него страшно, но он никак не мог заставить себя снова спуститься к реке и вымыться. Он завернулся в накидку и лег перед очагом.

Он понял, что чувствует себя слишком плохо, чтобы дойти до Хобертов. Он не сможет управлять каноэ одной рукой. Он не сможет вскапывать землю под сад, пока не заживет рука. А пока не пройдет дизентерия, он вообще ни на что не годится.

Даже если в этом отчаянном положении он решится спуститься к реке, потом у него не хватит сил, чтобы снова подняться по склону. Он лежал, греясь в тепле очага, и благодарил Бога, что утром у него хватило ума положить побольше дров и развести огонь посильнее. Потом он закрыл глаза.

Каждый раз, когда болезненные спазмы в животе будили его, он поворачивал голову к двери. Джон думал, что если Сакаханна снова не придет с едой, водой и травами, чтобы вылечить его обожженную руку, он, скорее всего, так и умрет, лежа перед затухающим огнем, с голой задницей, больной, с бесполезной рукой.

Она не пришла.

Когда спустились сумерки, Джон подполз к двери и закрыл ее, опасаясь ночных существ. Если сегодня ночью волки подберутся поближе, то отделять их от Джона будет только закрытая дверь, а они могут сломать ее одним прыжком. У Джона не было сил даже зарядить мушкет.

Он чувствовал, как потеет под своей накидкой, потом ощутил влагу и омерзительное зловоние, означавшее, что кишечник снова опорожнился. Он не мог ничего сделать, только лежал в собственных испражнениях. Ночью его вырвало на пол, рвота растеклась лужицей вокруг, и от этого запаха его снова затошнило. Но из пустого желудка вытекала только горькая желчь. Он приподнялся на локте и подложил в огонь дров. Потом Джон уснул.

Он проснулся утром, все тело болело и дрожало, как в лихорадке. В руке пульсировала боль, пальцы почернели. В доме воняло, как из сточной канавы, а накидка приклеилась к телу высохшим дерьмом. Он пополз к двери, открыл ее, по дороге пытаясь отодрать от спины накидку. Кожа была содрана, спина болезненно кровоточила. Зрение то пропадало, то возвращалось, и открытая дверь казалась ему колеблющимся прямоугольником золотого и зеленого света.

На пороге стоял черный глиняный горшок с чистой водой и рядом с ним еще один горшок с теплой кукурузной кашей.

Джон услышал, как его больное горло издало тихое рыдание благодарности. Он подтащил к себе горшок с водой и осторожно отхлебнул из него. В желудке забурчало, но ужасные болезненные спазмы прошли. Он подтащил себя к порожку, присел на него и поднес к губам горшок с кашей. Эта каша сильно отличалась от той, что он варил в грязном горелом котелке. Эта каша была легкой и желтой, как бланманже, сдобренное чем-то вроде шафрана, она еле заметно пахла травами. Джон осторожно отхлебнул и, несмотря на ворчание голодного желудка, заставил себя подождать, отхлебнуть воды, остановиться. Потом он проглотил еще немного каши.

Осторожно и так медленно, что на завтрак ушло почти все утро, Джон съел кашу из горшка и выпил почти всю воду. Часом позже он обнаружил, что может встать, не теряя при этом сознания. Обессиленно цепляясь за дверной косяк, он поднялся на ноги и выкинул из дома свернутую накидку. Вдоль всего фасада дома протянулась полоска очищенной и вскопанной земли, от того самого места, где Джон единожды воткнул в землю свою мотыгу, и до самой двери, где грядка аккуратно заканчивалась четким квадратом. Джон посмотрел на грядку и потер глаза. Может, это бред, вызванный лихорадкой и болезнью?