Он не отважился повернуться спиной к пустому бесконечному пространству. Прижимая одной рукой накидку к груди, он пополз назад, все еще на четвереньках, ко входу в дом, как перепуганное животное, отступающее в свою нору, и потом закрыл дверь.

Когда он вернулся в дом, освещенный неровным пламенем очага, которое то вспыхивало, то гасло, его глаза, уставшие от напряжения вглядываться в темноту, слепо заморгали. Он встряхнул накидку. Она была влажной от росы. Джону это было безразлично. Он завернулся в накидку и лег спать.

Лежа на спине, со все еще широко открытыми от страха глазами, он видел, как от него поднимается пар. Если бы он не был в таком глубоком отчаянии, он бы посмеялся над этим оголодавшим человеком, у которого на ужин была только каша, над этим замерзшим человеком, завернувшимся в намокшую тряпку, над пионером, у которого здоровой осталась только одна рука. Но ему было не до смеха.

— Боже милостивый, сохрани меня этой ночью и утром научи, что мне делать дальше, — сказал Джон, закрывая глаза.

В темноте, прислушиваясь к звукам леса за дверью, он подождал, пока придет сон. Он пережил момент крайнего ужаса, когда услышал вой стаи волков где-то в отдалении, и подумал, что они могут учуять запах еды, прийти и окружить дом кольцом худых, безразличных морд и горящих желтых глаз.

Но потом волки замолкли, и Джон уснул.

Когда он проснулся, шел дождь.

Джон отложил накидку в сторону и поставил котелок нагреваться рядом с огнем. Он помешал кашу, но когда начал есть, обнаружил, что совсем нет аппетита. От голода он перешел к безразличию. Он знал, что должен поесть. Но серая каша, перемешанная с остатками золы, была во рту абсолютно безвкусной. Он заставил себя проглотить пять ложек, потом снова поставил котелок на огонь, чтобы каша оставалась теплой. Если он не обнаружит в ловушке рыбу и не сможет подстрелить кого-то, тогда на обед снова будет каша.

Дров рядом с очагом оставалось немного. Джон вышел наружу. Поленница тоже была низкой и сырой от дождя. Джон, чтобы подсушить, перетаскал в дом почти все дрова. Он попытался взять топор, чтобы пойти и нарубить еще дров, но боль в обожженной руке заставила его вскрикнуть. Он не мог пользоваться топором, пока не заживет рука. Придется ему собирать хворост, ломать ветки, которые сможет. Или жечь длинные сучья от одного конца к другому, подпихивая их к середине пламени по мере сгорания.

Оставив накидку сушиться, он, склонив голову, вышел наружу, в дождь, одетый только в домотканую куртку. Несколько дней тому назад, когда он выходил с ружьем поохотиться, он видел упавшее дерево, похожее на дуб. Туда он и потащился.

Добравшись до дерева, он увидел, что несколько веток действительно отломились от основного ствола. Вот такую древесину он и мог собрать. Пользуясь только левой рукой, он оттащил ветку от поваленного дерева и зажал ее под мышкой. Дотащить ее до дома оказалось нелегкой задачей. Она цеплялась за кусты, стукалась о деревья, путалась в лианах. Снова и снова Джону приходилось останавливаться, возвращаться и высвобождать ее. Лес на участке Джона был густой, почти непроходимый. Все утро ушло на то, чтобы пройти с будущими дровами милю до дома, и еще час на то, чтобы разломать добычу на поленья для очага, и только после этого он занес их в дом сушиться.

Он промок до костей и под дождем, и от пота. Все тело ныло от усталости. Ожог на руке сочился какой-то жидкостью. Джон смотрел на ожог со страхом. Если рана загноится, придется добираться до Джеймстауна и там довериться какому-нибудь цирюльнику-хирургу.

Джон боялся потерять руку, боялся путешествия до Джеймстауна в долбленом каноэ, всего с одной рукой, но точно так же он боялся оставаться один, если вдруг заболеет. Он слизнул капли пота с верхней губы и узнал запах собственного страха.

Джон повернулся к огню, решив думать о чем-нибудь другом. Огонь горел хорошо, и в комнате было тепло. Джон посмотрел наружу через открытое окно и щели в стенах. Лес, казалось, придвинулся чуточку ближе, продвинулся вперед за пеленой дождя, чуть теснее окружил одинокий домик.

— Пусть он меня не трогает, — шептал Джон, понимая, что ведет себя нелепо. — Не хочу, проделав весь этот путь, приложив столько усилий, чтобы все здесь снова заросло лесом, будто я всего лишь тушка дохлой собаки.

Кроме вчерашней каши, есть было нечего. Джон даже не озаботился разогреть ее. Теплая или холодная — она была одинаково противна. Он взял ложку и заставил себя проглотить четыре ложки каши и запить их водой. Он знал, что ему нужно выйти в лес с ружьем и подстрелить голубя или белку, все, что удастся, чтобы поесть мяса. Но дождь был таким угрожающим, а темнеющее небо намеревалось разразиться грозой. Мысли о том, что нужно выйти и оказаться там, посреди всей этой мощной зеленой жизни, где дождь вливал еще больше жизненной энергии в жаждущую землю, а он сам был единственным созданием, съеживающимся и слабеющим с каждым днем, вызвала у Джона чувство глубокого беспомощного ужаса.

— Буду спать, пока идет дождь, — сказал он, пытаясь успокоить себя. — Выйду с ружьем в сумерках. Как раз подходящее время.

Он снял мокрую куртку, влажные штаны и расстелил их на просушку. Потом подпихнул одну из больших веток в середину очага, завернулся в свою теплую накидку и заснул.

Джону показалось, что он спал не больше минуты, и он вздрогнул от ужаса, когда, проснувшись, вдруг понял, что уже стемнело. Он не мог различить даже окно. Весь дом был погружен во тьму. Мерцали только угольки, ветка дерева прогорела и выпала из очага.

Сначала он подумал, что налетела ужасная буря, затмившая небо. Но потом услышал молчание, царившее снаружи. Все, что он мог слышать, был шелест дождя на листьях, внушающий страх, беспощадный, неумолимый стук дождевых капель по свежим листьям.

Джон с трудом поднялся на ноги. Он обнаружил себя полуодетым, в одной лишь рубахе. И вспомнил, что буквально пару минут тому назад снял промокшие штаны и куртку и прилег отдохнуть. Он поднял свою одежду. Все было сухое. Все давным-давно высохло.

— Уже ночь, — вдруг понял Джон. — Я проспал весь день, и сейчас уже ночь.

Он осмотрел комнату, будто в ней что-то могло измениться за долгие часы его очарованного сна. Его вещи, сваленные в кучу, инструменты, которыми он собирался обрабатывать свою новую землю, высохшая одежда — все было на месте. И рядом с ним — сваленные в беспорядке дрова, которые он принес только этим утром.

Он взял пару полешек и подложил их в огонь. Когда они занялись, по стенам запрыгали тени, подмигивая ему. Но окно и щели в стенах выглядели еще темнее и еще более зловеще.

Джон подавил горестное рыдание. Была уже середина ночи, или даже близился рассвет, но он не мог снова лечь и заснуть. Все его чувства были настороже, ему казалось, что он окружен опасностями. По его ощущениям, сейчас был день, даже самое начало дня, ему необходимо быть снаружи, носить дрова, проверять ловушку для рыбы, охотиться, или, на худой конец, расчищать землю, вскапывать ее, чтобы посадить семена. Но тьма, странная, необъяснимая тьма за стенами дома была непроницаема.