Около полудня он пошел взглянуть на ловушку и обнаружил в сетке небольшую форель.

— Слава богу! — истово возликовал Джон, в душе благодаря самого себя.

Осторожно поддерживая свой трофей, он вынул ловушку из реки, потом стукнул трепещущую маленькую рыбку по голове, почистил ее и выпотрошил. После того, как он отрезал голову и хвост, от нее мало что осталось, но он опустил рыбу в котелок, добавил немного воды и всыпал туда же сухой кукурузной муки, чтобы бульон вышел понаваристей. Содержимое котелка Джон поставил на слабый огонь и прокипятил. Потом оставил охлаждаться до ужина.

Эти основные продукты и составляли его стол. Монотонная скука кукурузной муки, служившей и кашей, и овощами, и соусом, а время от времени мясо или рыба. Джон медленно привыкал, но с аппетитом и удовольствием лакомился только в мучительных мечтах о пирах в Ламбете: великолепных обедах на Двенадцатую ночь, богато накрытых столах на Пасху.

Каждый день он начинал с колки дров, потом отправлялся в лес, стараясь найти какие-нибудь ягоды или орехи, которые собирала Сакаханна. Но на ветвях красовались только свежие зеленые листочки, а орехи или сдули зимние бури, или съели белки и мыши.

Лес не был таким дружелюбным к Джону, каким был к Сакаханне. Всюду, куда только падал ее взгляд, там были еда или инструмент, лекарство или полезные травы. Всюду, куда смотрел Джон, все было незнакомым.

Так проходили долгие недели. Наконец он таки додумался, что новое и незнакомое ему уже приелось. Его отец любил все редкое и необычное, и Джон унаследовал эту любовь. Всю жизнь их главной радостью было обнаружить нечто, отличавшееся от общеизвестного, — новые растения, новые цветы, новые экспонаты.

Но сейчас Джон оказался в мире настолько новом, что все для него было чужим. Здесь он ощутил, что, вероятно, его любовь к новизне проявлялась только тогда, когда это новое встречалось на фоне хорошо знакомого. Ему нравились экзотические цветы, пока они росли в его английском саду в Ламбете. Значительно труднее было восхищаться незнакомыми цветами, когда они росли у подножий экзотических деревьев под чужим небом.

— Я потрясен до глубины души, — с внезапным изумлением сказал Джон в середине второго месяца, когда сильнейшая тоска по Ламбету и детям, и даже по Эстер, накрыла его такой мощной волной, что он пошатнулся, как от физической слабости, и вынужден был опереться на ствол дерева, чтобы устоять на ногах.

— Ей-богу, я тоскую по дому. Уже недели, нет, месяцы прошли с тех пор, как я поселился здесь, и я не говорил ни с одним мужчиной и не видел ни одной женщины с того самого момента, как уехали Хоберты. Я так скучаю по дому. Боже мой, как я одинок.

Он обернулся, чтобы взглянуть на маленькую полянку и дом, маленький и грубый, как деревянный ящик, сколоченный неумелым подмастерьем. На Джона нахлынуло ощущение того, каким крошечным казался домик в сравнении с бесконечностью леса, и дыхание у него перехватило от испуга.

— Но я строю здесь свой дом! — упрямо сказал он.

Ветер, сильный порыв ветра тронул верхушки высоких крепких деревьев, как будто сам лес расхохотался над глупой гордостью человека, решившего, что он может построить себе дом посреди нетронутой природы.

Джон мог проработать здесь всю свою жизнь и никогда не продвинуться ни на шаг дальше простого выживания. Он никогда не сможет построить дом, похожий на дом в Ламбете, никогда не вырастит сад, такой, как в Отлендсе. Все те достижения, на которые ушли годы упорного труда, были возможны в обществе, богатом трудом. Отними у человека это богатство — работу многих пар рук и многих умов, — и человек превратится в животное посреди леса. Даже меньше чем простое животное, потому что у каждого животного в лесу есть свое место в масштабах бытия, пища, которая ему подходит, дом, который его устраивает, тогда как Джону приходилось бороться за то, чтобы раздобыть достаточно пропитания в этой изобильной земле, и очень стараться, чтобы сохранить огонь, согревающий его дом.

Его накрыло чувство отчаяния, такое же реальное, как темнота.

«Я вообще могу здесь умереть», — подумал Джон.

Он уже давно перестал говорить сам с собой вслух. Само молчание леса казалось слишком величественным, чтобы оскорблять его своим ничтожным голоском.

— Я здесь умру!

Каждая новая мысль, казалось, расширяла пропасть, распахнувшуюся у него под ногами.

— Я пытаюсь обосноваться здесь, вдали от детей, от жены, от друзей. Я пытаюсь прижиться там, где я совершенно одинок. И рано или поздно от несчастного случая, или от болезни, или от старости я здесь умру. Я умру в одиночестве. Ведь на самом деле, если я хотя бы один-единственный день не смогу встать, принести воды, наколоть дров, поохотиться или порыбачить, я здесь умру. Я могу умереть от голода раньше, чем кто-нибудь приедет сюда.

Джон оттолкнулся от дерева, но обнаружил, что едва держится на ногах. Он ослабел от чувства одиночества и страха. Шатаясь, он пошел обратно к дому и возблагодарил Бога, что, по крайней мере, из трубы курился слабый дымок, а в котелке еще осталась кукурузная каша. Джон почувствовал, как горло его сжимается при мысли о том, что снова придется есть холодную кашу. Он упал на четвереньки, и его вырвало.

— О боже мой, — сказал он.

Изо рта вытекла тоненькая струйка слюны. Он вытер рот рукавом. Толстая домотканая коричневая ткань рукава воняла. Он заметил это, когда поднес рукав к лицу.

— Моя одежда воняет, — сказал он с тихим удивлением. — Я сам, должно быть, воняю.

Он тронул рукой лицо. Выросшая борода была спутанной и грязной, вокруг рта висели длинные усы.

— И дыхание у меня наверняка воняет… Я грязный, — тихо сказал он. — Я такой грязный, что уже не чую собственный запах…

Поняв это, он почувствовал себя жестоко униженным. Джон Традескант, в котором мать души не чаяла, единственный наследник своего отца, превратился в грязного зачуханного бродягу, цепляющегося за жизнь на границе знакомого мира.

Он заставил себя подняться на ноги. Казалось, небо опускается на него, будто он был крошечным, крошечным насекомым, с неослабевающим упорством пересекающим большой лист на дереве в лесу, в стране, такой огромной, что редко кто из людей мог пересечь ее.

Спотыкаясь, Джон добрался до двери и распахнул ее. И только войдя в тесную комнатку, он смог восстановить чувство соразмерности с окружающим миром.

— Я — человек, — сказал он четырем грубым деревянным стенам. — Не маленький жук. Я — человек, и это мой дом.

Он огляделся, будто никогда не видел его раньше. Четыре стены были сделаны из свежесрубленной древесины, и после того, как очаг нагрел комнату и на дворе потеплело, дерево дало усадку. Джону пришлось заделывать щели глиной и ветками. Он содрогнулся, увидев лес через щели в стенах дома. Казалось, дикая природа вокруг просачивается внутрь, чтобы напасть на него.

— Я не могу, — жалким голосом сказал он. — Я не могу построить дом и найти пропитание, я не могу мыться и охотиться, а еще и землю расчищать. Я не могу все это делать. Я здесь уже почти два месяца, и все, на что я способен, это с огромным трудом выживать. Да и этого толком не умею.