– Хорошо! – ответствовал Горящий Глаз, принимая на руки и по-отечески целуя девочку, которой на ту пору едва исполнилось четыре годика. – Отныне дочь моего брата – моя дочь; ажупа большая – найдется место и для нее. Брат мой может идти со спокойной душой; карибы – братья «длинным ружьям», гавачо не посмеют близко подойти к ажупе.

На том они и сговорились.

Буканьер прижал ребенка к своей груди, поцеловал в полные слез глазки и ушел.

Его не было долго.

Дэникан участвовал во всех морских походах и всякий раз, возвратясь на Санто-Доминго, навещал своих друзей-карибов, обнимал с восторгом девочку, которая расцветала и набиралась сил с быстротой вольной былинки, становясь восхитительно прелестной. Засим, проведя несколько счастливых часов подле этого удивительного созданья, которое было ему дороже прежнего, он отправлялся на поиски новых приключений и новых же опасностей.

Так продолжалось лет десять. Майская Фиалка повзрослела, достигнув апогея своей красоты: девочка превратилась в девушку – бутон распустился прекрасным цветком. А Горящий Глаз меж тем старел и уже не мог служить достаточно крепкой защитой девушке в ее возрасте. Он вынужден был объяснить все буканьеру – тот принял его доводы и решил забрать ребенка обратно к себе.

И тут возникла, вернее, обнаружилась очередная трудность.

Жизнь нашего буканьера за те десять лет, что прожил он бирюком, осложнилась со всех точек зрения, став отнюдь не самой образцовой: в общем, если говорить начистоту, Дэникан за это время превратился в грозного разбойника и погряз в самых гнусных пороках – в его сердце не осталось ни единого доброго чувства, кроме разве что поистине отеческой любви к своей приемной дочери.

У бравого Берегового брата не осталось за душой ни гроша; ему пришлось продать все, вплоть до пожитков, чтобы покрыть расходы на обустройство своей питомицы у себя в доме, по крайней мере на первое время; к счастью, ему в голову пришла отчаянная мысль рискнуть – поставить на карту кругленькую сумму, вырученную с продажи своего скарба.

И он выиграл. Другой вышел бы из игры, унося с собой выигрыш; наш же буканьер не стал этого делать, – напротив, он продолжал играть, и ему, как ни удивительно, фартило, притом так, что он подчистую обыграл своего противника, и тому ничего не оставалось, как выйти из игры в одном исподнем, потому как все его деньги, около тридцати тысяч пиастров, отошли к Дэникану вместе с домом, двумя работниками, тремя гончими и даже платьем.

Спустя час тот несчастный буканьер застрелился, но его беда ничуть не омрачила радости нашего Берегового брата: ведь отныне он сделался богат – до всего же остального ему не было никакого дела.

Ничтоже сумняшеся, он обосновался в новых владениях, обустроил там все на свой лад, дополнив обстановку всем необходимым. Но, поскольку дурные наклонности преобладали в нем, как никогда прежде, вплоть до того, что он даже утратил моральный облик, его милое жилище со временем превратилось в самый заурядный притон. Но Дэникан при этом ни на миг не задумывался о невинном существе, которое собирался ввести в этот ад и таким образом обречь его на созерцание самых отвратительных, бесчестных и порочных деяний, сопровождавшихся ужасающими оргиями.

Но Бог не оставляет ни одно из своих созданий. Берег он и девушку, ограждая ее от всякой скверны, с какой ей волей-неволей приходилось сталкиваться изо дня в день.

Майской Фиалке, когда наш буканьер забрал ее у карибов, чьим заботам перепоручил на долгие годы, исполнилось пятнадцать лет. Она стала высокой, ладно сложенной, стройной, изящной и гибкой, как тростинка; ножка и ручка у нее были совсем маленькие; в поступи ее и осанке угадывались величие и благородство, премного удивлявшие всех, кто видел ее впервые; ее светло-янтарного цвета волосы, невероятно длинные и пышные, крупными локонами ниспадали ей до пояса; ее светло-голубые, ясные глаза, почти всегда устремленные вдаль, излучали взгляд непостижимый, таинственный и загадочный, не поддающийся точному определению; ее крохотный, восхитительно очерченный ротик неизменно хранил на чуть приоткрытых губах нежную, задумчивую улыбку; ее перламутрово-белая кожа отличалась такой прозрачностью, что через нее, словно сквозь облако, проглядывала тончайшая сеточка вен.

Девушка была обворожительно прекрасна; и красота ее несла на себе печать непередаваемой первозданности, сохранившейся, очевидно, как след почти дикого существования, которое она вела и продолжала вести беспрепятственно и бесконтрольно даже после того, как приемный отец снова взял ее к себе.

Почти все дни напролет проводила она в одиночестве, блуждая по окрестным чащам и саваннам, мечтая под сенью густой листвы, собирая цветы по берегам речушек и сплетая из них венки с гирляндами, которые потом возлагала себе на голову или вплетала в волосы.

Это пленительное существо очаровывало всех, кто бы к ней ни приближался, будь то человек или зверь. Во время долгих ее скитаний птицы, казалось, с радостью слетались к ней со всех уголков леса; они кружили над ее головой, садились ей на плечи и чуть ли не на грудь, а пчелы резвились, путаясь в ее волосах, облепляя руки и жужжа у самых губ. Звери, даже самые кровожадные, те, чей инстинкт заставлял их нападать на человека, при ее приближении вдруг становились кроткими, смиряя свой свирепый норов. Они узнавали благозвучный тембр ее голоса и, вопреки всему, покорялись малейшему ее жесту, единому слову. Она как будто понимала их язык и общалась с ними; нередко, сидя на лужайке близ безымянного ручья в окружении всех своих друзей – птиц и четвероногих, улегшихся вокруг нее, порхающих над ее головой или рассевшихся по веткам соседнего деревца, она долгими часами вела с ними разговоры, как сама рассказывала со свойственным ей простодушием.

Потом, едва солнце начинало клониться к закату, девушка неспешно, с печатью задумчивости на челе возвращалась обратно, сопровождаемая почти до самого дома ватагой своих пернатых и прочих друзей, с которыми провела весь день.

Так и жила Майская Фиалка в своем таинственном уединении, всечасно погруженная в самое себя, безразличная ко всему, что происходит вокруг, словно ничего не замечая и не слыша, а лишь мечтая о своем, оставаясь равнодушной к окружающему миру, который ей не хотелось постигать и к которому она питала неодолимое отвращение. Рассеянный взгляд больших глаз девушки с неохотой обращался на тех, кто ее о чем-то расспрашивал; она тут же безответно опускала голову, а если что и отвечала, то скорее самой себе, чем заговорившему с нею, оставляя его в полном недоумении. Только детишки малые и разделяли ее любовь вместе со зверьем, только им и дарила она свое благорасположение; она сама разыскивала их, оделяла ласками и с удовольствием болтала с ними о том о сем.

«Это сама невинность!» – поговаривали меж собой буканьеры с тайной жалостью в сердце.

Эти грубые натуры разом смягчались перед ее душевной чистотой и простосердечной непосредственностью. Все любили и уважали девушку; все в глубине души испытывали к ней чувство таинственного благоговения, свойственное человеку в отношении тех, кого Господь будто бы вверил их особому попечению, лишив их способности мыслить так, как это свойственно толпе, и обрек почти на всю жизнь радоваться тому и печалиться, нисколько, впрочем, того не сознавая, а живя лишь помыслами, обращенными, вопреки их воле, в вечность.