Его Нина полулежала на полу, совсем нагая, прислонившись спиной к дверце, голова безвольно свесилась на грудь, которую чуть прикрывали светлые волосы. Руки были сложены на животе, а ноги широко расставлены. Красный след тянулся от ее бедер до самого коридора, где неожиданно и подозрительно прерывался. Ее одежда, вся в крови, валялась рядом. Татьяна Петровна обнимала тело своей любимой дочери, сотрясаясь от рыданий. Вся сцена походила на Пьета[52], но только какого-то извращенного художника.

Габриэль почувствовал, как сердце его остановилось, или, может быть, он просто захотел умереть.

Лев стоял в нескольких шагах от трупа, позвякивая ключами и качая головой.

– Это так просто не пройдет, – рычал он.

Но когда несколько часов спустя пришли за телом, никто из официальных лиц не заинтересовался насильственной смертью заключенной. В то время как никогда жизнь человеческая была лишена своей ценности.

Татьяна Петровна и Габриэль поднялись на палубу в сопровождении двух охранников. Женщина вцепилась в него, чтобы не упасть, шатаясь в ритм волнам. В тот пасмурный день тело Нины было выброшено в море, как мешок с мусором, без каких-либо проводов. Эта сцена будет преследовать Габриэля всю жизнь, как незаживающая рана в его душе.

Когда пенистая волна поглотила навсегда его любовь, затянув ее под киль, он слегка ударил себя в грудь кулаком, там, где находилось сердце, – два удара, легких, как взмах крыла бабочки.

«Я живу только для тебя».

Это было его последнее «прощай», пока золотистая копна волос исчезала в мутных водах Охотского моря.

Как только Габриэль увидел замученное тело Нины, он готов был убить всех и каждого, кто стоял вокруг, не оставить никого на корабле: заключенных, смотрителей, весь экипаж. И в конце покончить с собой.

Он хотел, чтобы «Иван» стал символом плавающей смерти.

Все же постепенно он справился с собой, поклявшись отомстить и покарать убийц. И тогда терпеливо, с крайней осторожностью, он стал выяснять, задавать вопросы, пытаясь узнать, кто совершил это ужасное преступление. Но он столкнулся с круговой порукой заключенных, которая встала перед ним, как непреодолимая стена. В его руках оказались лишь слабые улики, кое-какие подозрения и ничего более. Изначальная ярость постепенно уступила место унынию и глубокой печали. Он надолго потерял интерес к жизни, не пил и не ел, и, если бы не Герасим, который настойчиво ухаживал за ним, он наверняка умер бы. Его товарищ заставлял его пить хотя бы немного воды из своей кружки и всегда придерживал для него кусочек копченой селедки, уговаривая съесть хоть немного.

Габриэля неоправданно мучило чувство вины, так что он даже избегал Татьяны, отводя взгляд всякий раз, когда она проходила мимо. Ее черты напоминали ему Нину, и он не смог бы обменяться с ней даже словом поддержки или просто взять ее за руку и дать ей возможность смягчить отчаяние.

– У меня есть кое-что для тебя, – однажды вечером шепнула ему женщина, появившись в том месте, где они с Ниной обычно назначали свидания.

Габриэль вздрогнул от неожиданности. Он часто приходил туда и вспоминал пережитые там минуты счастья и нежности, хотя и знал, что потом ему будет еще хуже.

Он попытался сказать что-то Татьяне, но она уже просунула сквозь решетку листок бумаги.

– Я нашла его среди ее вещей и думаю, что это касается тебя, – сказала она, прежде чем исчезнуть в полутьме трюма.

Габриэль некоторое время молча стоял с листком в руке. Он почувствовал легкий запах абрикос, исходивший от него, наконец собрался с духом и прочитал:

– Итак, ты говорил, что вы разделись?

– Да.

– И?..

Микаэль сглотнул. Фельдфебель вперил в него свой пронизывающий взгляд. Ему было лет пятьдесят, маленький и крепкий, с бычьей шеей.

– Так что? – настаивал он.

– Мы обнялись.

Фельдфебель обменялся понимающе-насмешливым взглядом с коллегой, бригадиром помоложе, но таким же крепышом.

– Обнялись? – иронично повторил последний.

– Слушай, сынок, – сказал фельдфебель, поднимаясь с места, – я не собираюсь сидеть тут всю ночь и играть с тобой в угадайки, понял?

Он приблизился к Микаэлю и, облокотившись на письменный стол, сухо спросил:

– Вы занимались любовью или нет?

Юноша посмотрел вокруг. Комната, в которой они сидели, была чуть больше конуры. На стене напротив него висело зеркало, и он подумал, что это замаскированное стекло, за которым, вероятно, стояли мать Франчески и монах из колледжа и слушали о приключениях двух молодых людей, до сих пор ничем себя не запятнавших.

– Итак?

– О нет, мы не делали этого, – соврал Микаэль.

Фельдфебель вздохнул:

– Значит, вы обнялись обнаженные в постели, но любовью не занимались.

– Нет.

– Почему?

– Потому что…

– Ну?

Микаэль никак не мог понять причины, по которой карабинеры так настойчиво хотели знать то, что было исключительно его личным делом. И не видел связи между ним и исчезновением Франчески.

– У меня разболелся живот.

Фельдфебель развел руки в удивлении.

– Объяснись получше, – приказал его коллега, тот, что помоложе.

– Вероятно, я съел что-то… и мне пришлось бежать в туалет.

– Где?

– Ну, я вернулся поскорее в колледж.

Оба карабинера с сомнением покачали головой.