– Мне будет не хватать тебя, – сказал он другу.

Герасим хмыкнул, собираясь было перевести все в шутку, но от начавшегося кашля слова застряли у него в горле.

– Знаешь, когда в последний раз кто-то сказал мне то же самое? – с усилием выговорил он.

Габриэль покачал головой.

– Моя мать. Мне было пять лет, и я уезжал на лето на дачу.

Конвоир издалека жестом показал, что время свидания уже вышло.

– Мне пора.

– Хорошо.

Герасим улыбнулся своей привычной улыбкой и протянул ему руку. Ту, у которой были скрюченные пальцы.

– Ты был настоящим товарищем в пути, – шепнул ему Габриэль, и, поскольку простое пожатие руки казалось ему недостаточным, он наклонился и обнял его с искренним чувством благодарности, которое испытывал к этому человеку.

18

Стоя рядом со шлюпкой, часовой всматривался в порт, который медленно растворялся в морском тумане. Дым от папиросы, которую он крепко сжимал в зубах, уносило ветром.

«Линка» только что покинула Магадан. Это было старое китобойное судно сравнительно небольшого водоизмещения, значительно меньшее, чем «Иван», обустроенное для перевозки пассажиров. Оно шло к рудникам на Крайнем Севере. Добраться до них можно было только морем, потому что те немногие дороги, что попадались в этом районе, были непроходимы. На судне заключенные уже не сидели просто в трюме, каждому из них было поручено какое-то дело, уборка и ремонт.

Габриэль заметил человека, когда драил палубу. Что-то в его позе показалось знакомым. Он взял ведро и подошел чуть поближе, чтобы лучше его разглядеть, а тот, услышав шум, резко обернулся.

Это был Лев.

– Не ожидал! – воскликнул он, посмеиваясь, и шутливо приподнял свой картуз в знак приветствия.

Габриэль пристально посмотрел ему в лицо. При дневном свете было видно, что он намного моложе, чем казалось раньше. Ярко выраженные черты: широкое лицо, высокие скулы, развитые надбровья – напоминали о его народе.

– Не здороваешься со мной? – съязвил Лев.

Габриэль продолжал драить шваброй палубу, но слегка кивнул головой.

– Посмотри на меня, это приказ! – наступал тот.

Юноша остановился и поднял глаза, опершись на ручку швабры.

Лев приблизился к нему. Он стоял прямо, выпятив грудь, подбоченившись одной рукой, другой поправив фуражку, и всем своим видом показывал Габриэлю, что тот должен подчиниться.

В бледном утреннем свете на его мизинце поблескивало обручальное кольцо червонного золота.

– С. С. 1935, – подчеркнул он, ухмыльнувшись и показывая кольцо. – Не переживай ты из-за той девчонки, она была просто потаскушка. – И он закончил фразу пошлым жестом, облизав кончиком языка верхнюю губу.

Габриэль почувствовал, как ярость закипает в нем. Кольцо матери, залог любви к бедной Нине, на мизинце этого подонка вызывало в нем чувство глубокого омерзения. Он едва сдерживался, чтобы не наброситься на Льва, не опрокинуть его наземь и не задушить своими руками. Наконец-то он нашел убийцу своей возлюбленной, и желание мести переполнило его. «Никаких глупостей», – сказал он себе, памятуя совет Герасима. Нужно действовать хитростью и поймать этого подлеца, когда он того не будет ждать. Поэтому Габриэль опустил голову и с бешено бьющимся сердцем вернулся к своему занятию, надраивая палубу под ехидным взглядом Льва.

Двадцать пятое мая 1953 года, день Святой Троицы, или Пятидесятницы, дирекция колледжа решила отметить экскурсией на остров Святого Лазаря. Этот праздник, напоминание о сошествии Святого Духа на апостолов, весьма почитался отцами-мхитаристами.

– Бакунин, почему такой мрачный? Поклянись, что не думаешь о ней! – воскликнул Азнавур, садясь рядом с Микаэлем на вапоретто[54].

Тот покачал головой.

– Врешь, – засмеялся друг.

– Я просто не выспался, – ответил юноша, соврав.

Он действительно думал о Франческе, думал о ней каждый день.

После того как девушка вернулась домой, Микаэля выпустили за отсутствием состава преступления. Бригадир сообщил ему, что Франческа целые сутки и еще ночь пряталась у Марины, подруги-студентки, которая жила одна. Затем, раскаявшись, а скорее устав прятаться, вернулась в родные пенаты.

– Никакого заявления на тебя, так что можешь идти, – сказали ему.

Тогда Микаэль взял Библию Волка, который ждал его за воротами казармы, и вместе с ним вернулся в колледж.

Монахи, как бы там ни было, проявили достаточно снисходительности к нему, может быть, пожалели мальчика, пережившего шок, а может, потому, что не хотели придавать огласке такое деликатное дело. Так что его матери не сообщили о происшествии, и когда Микаэль мельком упомянул об этом в своем письме, его изъяли, чтобы зачитать потом вслух перед всеми.

– Сначала попадает в переплет, а потом рассказывает об этом всему свету, – заявил директор, пока товарищи Микаэля посмеивались над ним.

Но все-таки ему были назначены три типа наказания: пост, молитвы и милостыня. Микаэль неделю не допускался в столовую, его посадили на хлеб и воду, он проводил часы в капелле колледжа, читая «Аве Мария», и должен был раздавать нищим свою еду.

Азнавур тайком приносил ему кое-какие остатки со стола, и он жадно ел их под одеялом.

– Я видел вчера, как ты ждал ее у стены, – пристал друг, когда вапоретто отчалил.

Микаэль пожал плечами, не желая оправдываться. Он каждый день приходил к стене свиданий, но Франческа так больше и не появилась и на воскресное кино тоже не пришла.

Керопе и Ампо, пошатываясь, пробирались к ним.

– Ну-ка, подвинься, – сказал перс.

– Тут для девчонок нет места, – пошутил Азнавур.

Керопе все равно уселся, отталкивая приятеля, чтобы освободить немного места.

Наблюдая за товарищами, Микаэль подумал, что, в сущности, они были еще детьми. Даже в отношении него они вели себя не как взрослые и часто ранили его чувства. Пусть кто-то и делал равнодушный вид, но большинство высмеивали с ухмылками и намеками. Несмотря на то что все они уже давно мечтали, каким будет их «первый раз», и постоянно шептались об этом по вечерам и в свободное время, никто из них так и не рискнул поговорить с ним, спросить его о первом опыте, расспросить, может быть, о каких-нибудь особых «деталях». Никто, кроме Азнавура, не попытался понять, что он почувствовал и каково ему было теперь. Более того, всегдашние друзья-приятели отдалились от него, отвергли. Или, может быть, кто знает, он сам, того не замечая, отдалился от них.

– Я такой голодный, – пробормотал Ампо.