Стоит увидеть тару, в ноздри бьёт кислый устоявшийся аромат алкоголя. Как я раньше его не ощутил?

– Она пьёт? – спрашивает Усатый, и я киваю.

Зачем скрывать, если и так всё ясно?

– Мы отвезём её в Первую больницу, – сообщает врач, но я отрицательно качаю головой.

Увы, мой статус не позволяет везти пусть почти бывшую жену в обычную больницу.

– Везите её в Третьяковскую клинику, вас примут, я договорюсь, – распоряжаюсь, вернув себе самообладание, и врач не спорит. Даже, будто бы, с облегчением выдыхает.

И в подтверждение:

– Знаете, сейчас такое время, что все больницы переполнены. Ковид, – пожимает плечами, и лицо сереет. – Даже в травме койки отдали…

– Я знаю, – останавливаю его от дальнейших излияний. – Все знают, что нынче творится.

– Хорошо, – неловко откашливается. – Эм… можно спросить?

Я лишь брови поднимаю, мол, слушаю, а врач решается:

– Вы же Дмитрий Поклонский? – неужели узнал? – Это же вы нашей станции новые кареты помогли закупить? Не врут слухи?

– Занимайтесь своей работой, – во мне нет ничего, кроме усталости. Какая разница, делал ли я добрые дела, если моя некогда любимая жена по пьяной лавочке чуть было себя не угробила?

Дело пяти минут – забронировать место для Юли в лучшей клинике области. Пока я разговариваю по телефону, жену выносят из дома. Размеренным шагом следую за носилками.

У кареты скорой помощи только врачи. Надежда стоит чуть поодаль, нервно приложив кулаки к пышной груди. Закусывает губу, а Юрий подходит к ней и протягивает термос.

– Выпей, – доносится до меня его голос, а следом сдавленное: «Хорошо».

Мне бы тоже не помешало выпить – день на редкость дерьмовый.

Только сейчас понимаю, что дождь наконец прекратился. Низкое небо заволокли тучи, но из них больше ничего не капает.

Смотрю себе под ноги, но вдруг раздаётся жуткий вопль, от которого в жилах стынет кровь:

– Дима! Где Дима?

Юля…

Она зовёт меня. И, наверное, что-то внутри меня обязано затрепетать. Только там пусто.

– Дима, мне больно. Не оставляй меня, – опять кричит, и я с леденящим спокойствием понимаю, что сегодня у меня семейный праздник. Камерное торжество.

Дождь из бушующей стихии превращается в едва заметную морось и я наконец засыпаю. Проваливаюсь в тёмную бездну, в которой нет места сновидениям.

А просыпаюсь от ощущения, что на меня кто-то смотрит. Подскакиваю на кровати, жадно ловлю ртом воздух, оглядываюсь по сторонам, а в слабом свете, проникающем в окно, мелькают тени и смутные образы. Все они – мираж, фантазия воспалённого и уставшего сознания.

Может быть, к психологу записаться? Подлатаю ментальные дыры и буду как новенькая.

От страха рёбра сдавливает спазм, и я шарю по прикроватной тумбочке в поисках светильника, но рука раз за разом нащупывает пустоту. Чёрт, это же чужая квартира, тут нет лампы на прикроватной тумбочке.

Привиделось! Комната всё так же пуста, и я лишь зря навела панику. Ложусь в кровать, обнимаю ногами одеяло, но очень скоро становится ясно: заснуть уже не получится. Не сдержав страдальческого стона, спускаю ноги на пол и ёжусь от его прохлады.

Плохо ориентируясь в новой комнате, я бреду к двери, натыкаясь на разные предметы, расположение которых ещё не успела разучить. Больно бьюсь мизинцем о ножку комода – классика! С воплем подпрыгиваю, ругаюсь громко и со вкусом. Да что ж со мной?

Наверное, многовато для меня впечатлений. Всего лишь сентябрь на пороге, а моя жизнь изменилась за этот бесконечно длинный август так сильно, что впору задуматься о шутках пространственно-временного континуума. Впрочем, я никогда не была сильна в физике и её моделях, чтобы так легко об этом рассуждать.

Боль в мизинце стихает, и я осторожными шажками подхожу к двери и невольно прислушиваюсь. Кажется, в квартире кто-то есть? Вон, шуршит чем-то. Или снова показалось и это шумит в ушах? Я нащупываю выключатель, свет заливает комнату и страх отступает.

Сомневаюсь, что в жилой комплекс с повышенной комфортабельностью мог проникнуть посторонний. Но и в то, что Дима всё-таки приехал, верить отказываюсь. Не хочу надеяться попусту, устала от разрушенных воздушных замков.

Но ночным гостем всё-таки оказывается Поклонский.

Он стоит в кухне спиной к двери и, чёрт возьми, лопает утку прямо из жаровни! Я лишь несколько мгновений его рассматриваю и понимаю, как сильно ему рада.

– Она остыла, наверное, – говорю, и такое тепло по сердцу разливается. – Разогрел бы.

Дима поворачивает голову и слизывает с губы капельку жира.

– Я люблю холодную птицу, – сообщает абсолютно серьёзно, но в глазах пляшут черти.

– Тёплая всё равно вкуснее, – настаиваю, но Дима качает головой.

– Она всякая вкусная, – улыбается, полностью уверенный в своих словах.

Бросает косточку в мусорное ведро, споласкивает руки, умывается, на меня не глядя, а я чувствую его напряжение. Оно такое плотное, что можно коснуться.

Дима тщательно вытирает руки – намеренно тянет время. Подбирает слова? Не знает, что сказать и потому мучает несчастное бумажное полотенце?

На языке вертится сотня вопросов, но я не знаю, с какого начать.

С кем ты был? Что тебя задержало? Почему даже не позвонил? Зачем приехал?

Каждый из них – важный, но что бы ни сказала, всё будет похоже на истеричную сцену ревности.

– Я напугал тебя? – спрашивает, избавляясь от остатков полотенца, и в его тёплый голос хочется закутаться.

– Да, – признаюсь и ловлю на себе встревоженный взгляд, в котором на долю секунды мелькает раскаяние. – Дима, что с тобой?

Я вижу, что ему плохо. По напряжённому лицу, по бьющейся на виске жилке, по бледности лица.

– Тебя что-то мучает. Проблемы? Ты поэтому так поздно приехал?

– Поэтому. Я хотел раньше – обещал ведь. Но не вышло.

– Ты можешь поделиться… или нет, если это меня не касается.

Дима неопределённо мотает головой. Закрыв глаза, сжимает пальцами переносицу. Он всегда так делает, если мысли его не слушаются и что-то тёмное рвётся наружу.

Удивительно, насколько хорошо узнала его. Как улыбается, хмурится, кривит уголок губ в усмешке. Как сладко зевает, потягиваясь, или замирает, что-то обдумывая. Злится, радуется, смеётся от души или сглатывает комок, застрявший в горле. Его тело, движения, прикосновения сильных пальцев… так много знаю и ещё больше чувствую.

Становится страшно. Я не хотела привязываться к Поклонскому, изучать его, привыкать. Это больно! Но, господи, ещё и сладко.