— Что ты говоришь, негодница?

— Не сердись, абаджиим… Если не от любимого человека,разве ты бы плакала так?

Как она все поняла! Ее слова пристыдили меня, стало досадноза эти слезы. Надо было как-то кончать всю эту историю.

— Ах, крошка моя, лучше бы ты ничего не говорила! Ночто поделаешь… Смотри, я докажу тебе, что письма совсем не от любимогочеловека. Иди сюда, мы вместе сожжем их.

В комнате было темно. Только в печке порой вспыхивалдогорающий хворост. Я швырнула в огонь первое письмо. Конверт занялся пламенем,съежился, покоробился и мигом превратился в пепел. Тогда я швырнула второеписьмо, третье…

Мунисэ стояла рядом, прижимаясь ко мне, охваченная каким-тонепонятным волнением. Пока письма горели, мы молчали, словно у изголовьяумирающего.

Очередь за четвертым… Сердце мое наполнилось невыразимойгоречью и раскаянием. Три письма уже сгорели… Могла ли я оставить это? Ах, какмне было тяжко! Сердце разрывалось на части, но я швырнула в огонь и последнийконверт.

Он не вспыхнул сразу, как первые три, а задымился с одногоконца, потом медленно загорелся. Конверт скорчился, потом раскрылся, и яувидела, как огонек перебежал на бумагу, исписанную знакомым мелким почерком. Яне могла больше выносить этой пытки, но Мунисэ, словно угадывая мое состояние,вдруг быстро нагнулась, сунула руку в печь и выхватила из пламени обгоревшееписьмо.

Я решилась прочесть его только лишь после того, как уложилаМунисэ спать. Сохранилась небольшая часть письма:

«…Сегодня утром мама посмотрела мне в лицо и заплакала. Яспросил: „Что случилось, мама? Почему ты плачешь?“ Сначала она не хотела ничегоговорить, отнекивалась: „Так… Сон приснился…“ Я настаивал, молил, ей пришлосьоткрыться. Тихонько плача, она рассказала.

«Сегодня мне приснилась Феридэ. Я бродила по каким-то темнымразвалинам и спрашивала встречных: „Здесь ли Феридэ? Скажите ради аллаха…“Вдруг женщина с закутанным лицом схватила меня за руку и втолкнула в какую-томрачную комнату, похожую на келью дервиша: „Феридэ покоится здесь. Умерла отдифтерита…“ Вижу, мое дитя лежит с закрытыми глазами. А лицо даже неизменилось… Плача, я проснулась, сердце болело… Говорят, покойник во сне — эток встрече… Не так ли, Кямран? Я скоро увижу свою Феридэ. Ведь верно, сынок?..»

Это подлинные слова мамы. О себе уже не говорю. Но разве справедливо— заставлять плакать старую женщину, которая была тебе матерью? Теперь этотпечальный сон стал и моим постоянным сновидением. Стоит мне только лечь,сомкнуть веки, и я начинаю видеть тебя в каком-то далеком краю, в темнойкомнате с закрытыми глазами. Твои черные волосы, твое нежное лицо…»

На этом месте письмо обрывалось. Так я и не узнала ни о чем,кроме переживаний и тоски своей тетки.

Кямран, ты видишь, нас разлучает буквально все. Мы с тобойдаже не враги, а просто люди, которые никогда-никогда не увидят друг друга.

Вчера ночью со стороны болота послышались выстрелы. Яиспугалась, а Мунисэ как ни в чем не бывало объяснила:

— Так часто случается, абаджиим. Это жандармы ловятразбойников.

Выстрелы с небольшими паузами раздавались минут десять.

Наутро мы узнали подробности. Слова Мунисэ подтвердились.Ночью произошло сражение между шайкой бродяг, ограбивших почту, и жандармами.Один из жандармов был убит, другого в тяжелом состоянии доставили в Зейнилер.Сейчас он находился в доме для приезжих.

Около полудня в школу, задыхаясь, влетел маленький Вехби исхватил меня за руку:

— Девушка! Учительница! Быстрей надевай свой чаршаф!Идем! Тебя зовут в дом для приезжих.

— Кто зовет?

— Доктор. Отец велел передать.

Я накинула чаршаф и пошла за Вехби.

Дом для приезжих представлял собой ветхую хибару в двемаленькие комнатушки и покосившуюся веранду с лестницей. Сюда порой заглядывалипроезжие, которых настигала в пути ночь, метель или болезнь. Здесь их дажеиногда кормили.

У ворот красивая лошадь била землю копытом. Из ноздрей у неешел пар. Я погладила ее морду и вошла во двор, освещенный фонарем. Былодовольно темно, хотя сумерки еще не спустились. На ступеньках лестницы сиделтолстый военный доктор в огромных сапогах и плотной шинели. Он что-то писал иодновременно разговаривал с людьми, которые находились тут же во дворе. Яглядела на доктора сбоку. У него были пышные седые усы, лохматые брови, живое,приятное лицо. Но, господи, переговариваясь с жандармами, он употреблял такиегрубые, неприличные выражения, что я на мгновение даже подумала, не уйти лимне.

Вот доктор снова раскатисто захохотал, собираясь опятьсказать что-то неприличное, грубое, и поднял голову. Тут он увидел меня иосекся. Потом обернулся к человеку в сером кителе с огромной черной бородой икрикнул:

— Эй, капитан, ты не обижайся, но я считаю, тебеправильно дали кличку «дядя медведь». У нас тут женщина, а из-за тебя я говорючерт знает что…

— Он повернулся ко мне: — Извините, сестрица, я незаметил, как вы пришли. Постойте, сейчас спущусь. Лестница еле дышит. Двоих насей не выдержать. Ну, а теперь проходите, я спускаюсь.

Перепрыгивая через ступеньки, я взбежала наверх. Мне былослышно, как старый доктор продолжал издеваться над человеком, которого назвалкапитаном.

— Мой капитан, эта учительница приехала из Стамбула. Тыудивляешься, как я догадался, не так ли? Ах, мой капитан, ты ведь на все, чтотворится в нашей вселенной, смотришь недоуменно, словно глупый баран. Да, я понялпо тому, как она взбежала по лестнице. Ты видел? Она летела, как куропатка. Атеперь, хочешь, я отгадаю ее возраст? Этой женщине, как там ни крути, а сорокаеще нет…

Меня всегда забавляли подобные разговоры. Улыбнувшись, яподумала: «А вот тут ты ошибся, доктор-бей!»

Через пять минут, сотрясая своими сапожищами лестницу,старый доктор поднялся наверх и заговорил со мной:

— Как видите, ханым-эфенди, у нас раненый. Опасногоничего нет, но он нуждается в уходе. Я скоро должен уехать. Что надо делать?Небольшие перевязки. Но боюсь, больной может получить заражение крови. Здешнийнарод не очень верит докторам, и при случае крестьяне тотчас прибегают ковсяким знахарским снадобьям. Им ничего не стоит залепить рану какой-нибудьдрянью. Вы все-таки женщина образованная. Сейчас я вам объясню, что надоделать. Будете ухаживать за больным, пока он не встанет на ноги. Только незнаю, сумеете ли вы выдержать эти…

— Выдержу, доктор-бей. У меня крепкие нервы. Я ничегоне боюсь.

Старик удивленно взглянул на меня.

— А ну-ка, открой лицо, я посмотрю, какая ты есть.