— Что поделаешь, эбе-ханым? Видно, не судьба…

Короче говоря, маленький господин с моноклем одним словомвзбудоражил всю деревню. Крестьяне были очень огорчены.

Хотя я знала, что трудно найти худшее место, чем Зейнилер,но их настроение передалось и мне. Одна лишь Мунисэ была исключением. Шалуньярадовалась, казалось, у нее выросли крылья.

— Когда же мы уедем, абаджиим? — приставала она комне. — Через два дня уедем?

Завтра в дорогу.

Сначала Мунисэ очень радовалась нашему отъезду, но вчера еевдруг охватила какая-то странная тоска. Она часто задумывалась, уставившисьглазами в одну точку, на вопросы отвечала рассеянно.

— Мунисэ, может, ты не хочешь со мной ехать? Тогдаоставайся, — сказала я.

— Не дай аллах, абаджиим… — встрепенуласьдевочка. — Лучше я брошусь в колодец.

— А не жалко расставаться с братьями?

— Не жалко, абаджиим.

— Но ведь ты соскучишься по отцу…

— Отца мне жалко… Но я не очень его люблю, абаджиим…

— Хорошо, если так, почему загрустила?

Мунисэ молчала, потупившись. Я пробовала настаивать, нодевочка притворно смеялась, обнимала меня. Я не верила этой фальшивой веселости.Уж я-то могла отличить подлинную радость моей девочки от наигранной!

Ее ясные глаза были подернуты грустью. Как я ни вызывала еена откровенность, ничего не получалось.

Сегодня случай помог мне узнать тайное горе детскогосердечка.

Под вечер Мунисэ вдруг исчезла, хотя ей было известно, чтоона нужна мне (мы еще не все уложили в дорогу). Я несколько раз позвала ее —ответа не было. Видно, девочка вышла в сад. Я открыла окно и крикнула:

— Мунисэ!.. Мунисэ!..

Тоненький голосок отозвался издали, оттуда, где находиласьусыпальница Зейни-баба:

— Я здесь!.. Иду!..

Когда Мунисэ прибежала домой, я спросила, что она делалаодна на кладбище.

Девочка растерялась, начала лепетать что-тоневразумительное. Она хотела меня обмануть. Я внимательно посмотрела ей в глаза— они были красные, на побледневших щеках следы недавних слез. Меня охватилобеспокойство. Я взяла Мунисэ за руки и принялась настойчиво расспрашивать, чтоона делала у гробницы, почему плакала. Девочка отворачивалась, прятала лицо,губы ее дрожали.

Надо было во что бы то ни стало заставить Мунисэ признаться,и я заявила, что если она будет такой скрытной, то я оставлю ее в Зейнилер. Тутдевочка не выдержала, опустила голову, точно каялась в смертном грехе, и робкопробормотала:

— Меня пришла проведать мама… Узнала, что я уезжаю… Несердись, абаджиим…

Я поправила волосы, упавшие ей на лицо, нежно погладила пощеке, мягко и спокойно сказала:

— Чего же ты боялась? Почему плакала? Ведь это твоямама. Конечно, ты должна была проститься с ней…

Бедняжка не верила своим ушам. Она пугливо поглядывала наменя и придумывала смешные детские отговорки, стараясь уверить, что не любитэту женщину, которую все проклинают и ненавидят. А я видела: как горячо оналюбит мать!..

— Дитя мое, — сказала я, — это очень плохо,если ты не любишь свою мать. Тебе должно быть стыдно. Разве можно не любитьмаму? Ступай, беги, верни ее. Передай, что я хочу непременно ее видеть. Ясейчас приду к усыпальнице.

Мунисэ припала к моим коленям, поцеловала подол платья ибегом кинулась в сад.

Знаю, я поступила неосторожно. Если в деревне станетизвестно, что и виделась с этой женщиной, обо мне подумают очень плохо,возможно даже, что меня проклянут. Ну и пусть…

Мне пришлось долго ждать в рощице возле усыпальницыЗейни-баба. Несчастная мать успела уйти далеко. Кажется, чтобы вернуть ее,девочке пришлось бежать напрямик через заросли камыша.

Наконец я увидела их, мать и дочь… Боже, какая это былагрустная, какая печальная картина!.. Они шли не вместе, словно стыдились,избегали друг друга, нарочно медлили, делали вид, будто вязнут в грязи.

Я приготовилась сказать этой женщине несколько ласковыхслов, полных любви и нежности. Но, очутившись лицом к лицу, мы не знали, о чемговорить.

Это была высокая статная женщина в ветхом, заплатанномчаршафе. Лицо покрывала не чадра, а фиолетовый платок. На ногах стоптанные,насквозь промокшие туфли со сбитыми каблуками. Я видела, что она дрожит, словнобоится кого-то.

Как можно спокойнее, стараясь не волноваться, я сказала:

— Откройте лицо.

После некоторого колебания женщина откинула платок. Она быласветловолосая и довольно молодая, не более тридцати — тридцати пяти лет на вид.Но лицо было такое усталое, такое измученное…

Я думала, подобные женщины сильно красятся. Но на лице у неея не увидела и следа краски. Больше всего меня поразило их внешнее сходство. Намгновение мне даже почудилось, что эта сама Мунисэ, которая вдруг выросла,стала взрослой женщиной. Затем, затем…

Я схватила девочку за плечи, прижала к себе. Грудь моявздымалась от волнения, глаза наполнились слезами. Я взяла на себя большую,очень большую ответственность. Но я непременно воспитаю Мунисэ порядочнойженщиной, и это будет моим самым большим утешением в жизни.

Я сказала женщине, словно была уверена, что в эту минуту онадумает то же самое:

— Моя дорогая ханым, волею судьбы вам не выпало счастьявоспитать самой эту маленькую девочку. Что поделаешь? Такова жизнь. Я хочу вамсказать: пусть ваше сердце будет спокойно. Я приютила Мунисэ и воспитаю ее, каксвою дочь. Я ничего не пожалею для нее.

Кажется, мои слова приободрили женщину.

— Я все знаю, милая барышня, — сказала она. —Мунисэ говорила… Иногда, когда мне случалось бывать в этих местах, я заходилаее проведать… Да наградит вас аллах…

— Значит, вы виделись с Мунисэ?

Я почувствовала, что ручонки Мунисэ, обнимающие меня,задрожали. Опять открылся ее секрет. Значит, девочка тайком виделась сматерью?.. Но самое грустное во всем этом было другое — Мунисэ стыдиласьговорить матери, что скрывает от меня эти встречи.

— Если бы мы остались здесь, вы всегда могли бы видетьМунисэ, — сказала я. — Но завтра мы уезжаем в Б… Куда мы двинемсяоттуда, неизвестно. Пусть ваше сердце не тревожится, моя дорогая ханым. Не могуобещать, что я заменю ей вас, — мать никто не может заменить. Но япостараюсь быть для нее заботливой сестрой.

Кто-то шел внизу, в зарослях камыша. Это был, наверно, отецмоего ученика Джафер-аги. Он часто ходил на болото охотиться на диких уток.